Верхний ярус

АДВОКАТЫ АДАМА выступают за милосердие. Они утверждают, что пожар устроил молодой идеалист, желая обратить внимание общественности на преступление против всех. Они утверждают, что продажа леса сама по себе была незаконной, а власти не смогли защитить вверенные им земли. Бесчисленные мирные протесты ни к чему не привели. Но защита разваливается. Закон по всем пунктам не допускает сомнений. Адам виновен в поджоге. Виновен в уничтожении частной собственности. Виновен в насилии над общественным благополучием. Виновен в непредумышленном убийстве. Виновен, как заключает суд присяжных — сограждан Адама Эппича, — во внутреннем терроризме.

Закон — просто записанная человеческая воля. Закон должен позволить закатать каждый акр живой земли в асфальт, если таково желание народа. Но закон позволяет всем сторонам высказать свое мнение. Судья спрашивает:

— Не хотите ли обратиться к суду с последним словом?

Мысли крутятся в голове Адама. Вердикты его освободили — он теперь как лист на ветру, он словно пламя пожара.

— Скоро узнаем, правы мы были или нет.

Суд приговаривает Адама Эппича к двум последовательным срокам по семьдесят лет каждый. Мягкость приговора его шокирует. Он думает: «Семьдесят плюс семьдесят — это ерунда. Черная ива плюс птичья вишня». Он-то рассчитывал на дуб. Он рассчитывал на тсугу или тис. Семьдесят плюс семьдесят. С поправкой на хорошее поведение, возможно, успеет отсидеть половину срока, прежде чем умрет.

СЕМЕНА

Что эта была за древесина и что за дерево, из которого вытесали небо и землю?[88]

Ригведа, 10.31,7

И вслед за этим он показал мне нечто маленькое, размером с лесной орех — оно как будто лежало на моей ладони. И было круглым, как любой шар. Я взглянула на него глазами понимающими и подумала: «Что же это такое?» И был мне дан такой ответ: «Все, что было сотворено».

Юлиана Нориджская

Предположим, планета рождается в полночь и живет одни сутки.

Сперва нет ничего. Два часа уходят на лаву и метеориты. Жизнь появляется не раньше трех-четырех часов ночи, но всего лишь в виде куцых обрывков, способных к самовоспроизводству. От зари до позднего утра — миллиард лет ветвления — существуют только унылые простые клетки.

А потом случается всё. Вскоре после полудня происходит нечто безумное. Один вид простых клеток порабощает несколько других. Ядра обретают мембраны. Клетки обзаводятся органеллами. То, что было одиночным кемпингом, превращается в город.

Проходит две трети дня, когда пути животных и растений расходятся. И живые существа по-прежнему одноклеточные. Сумерки наступают раньше, чем начинает развиваться сложная жизнь. Все крупные создания появляются поздно, после наступления темноты. Девять вечера — медузы и черви. Затем случается прорыв: кости, хрящи и взрыв разнообразия форм. Проходит всего один миг, и возникает раскидистая крона с бесчисленными новыми ветками, крупными и тонкими, устремленными во всех направлениях.

Растения выходят на сушу незадолго до десяти часов вечера. Затем насекомые, которые мгновенно взлетают. Мгновением позже из приливной грязи выползают тетраподы, несущие на своей коже и в кишках целые миры из более древних существ. К одиннадцати динозавры успевают отыграть свою роль и оставляют млекопитающих и птиц хозяйничать на планете еще час.

Где-то в эти последние шестьдесят минут, высоко в филогенетической кроне, жизнь обретает самосознание. Существа начинают размышлять. Животные учат детенышей пониманию прошлого и будущего. Изобретают ритуалы.

Современный — в анатомическом смысле — человек появляется за четыре секунды до полуночи. Первые наскальные рисунки — через три секунды после него. А за тысячную долю оставшейся секунды жизнь разгадывает тайну ДНК и начинает рисовать древоподобную схему самой себя.

К полуночи большая часть земного шара превращается в пахотные земли, которые нужны единственному виду, чтобы прокормиться. Вот тогда-то древо жизни опять становится чем-то другим. Вот тогда-то гигантский ствол начинает крениться.

НИК ПРОСЫПАЕТСЯ В ПАЛАТКЕ, лежа головой на земле. Но земля мягкая, ничем не хуже подушки. Почва под ним на глубину нескольких футов — это иголки, множество опавших, умирающих иголок, которые прямо под его ухом превращаются в новую микроскопическую жизнь.

Ника разбудили птицы. Они всегда так делают, эти ежедневные пророки забвения и вспоминания: поют, выкладываясь без остатка, еще до того, как забрезжит рассвет. Он им благодарен. Из-за них у него каждый день есть фора. Он лежит неподвижно во тьме, голодный, и слушает, как птицы обсуждают жизнь на тысяче древних диалектов: препирательство, война за территорию, раздумья, похвала, радость. Утро холодное, туманное, и ему не хочется вылезать из спального мешка. Завтрак будет скудным. Еды осталось всего ничего. Он уже несколько дней идет на север, скоро придется найти город и пополнить запасы. В пределах слышимости есть дорога, по которой снуют грузовики, но звук абстрактный, приглушенный, далекий.

Он выползает из нейлонового кокона и смотрит по сторонам. Первый слабый намек на рассвет очерчивает деревья. Они здесь не такие высокие, кроны поскромнее — все продумано на случай сильных снегопадов. И все-таки происходит то же самое, что всегда. Покачивание стволов, шелест шишек, то, как ветви касаются друг друга кончиками, терпкий, цитрусовый аромат хвои — все это возвращает ему кристально чистую ясность, которая еженощно ускользает.