– В самом деле, мисс Мари, – добавил он, обращаясь к маленькой невесте, – как вы вообще убедили Сирила купить ковер? У него тут никогда не было ничего подобного.
В голубых глазах Мари мелькнул испуг.
– Я думала, ему нравятся ковры, – сказала она. – Он говорил…
– Конечно, мне нравятся ковры, – раздраженно сказал Сирил, – я хочу видеть ковры везде, кроме своей собственной комнаты. Вы же не предполагаете, что я собираюсь целыми днями слушать чужие шаги по голому полу?
– Разумеется, нет. – Лицо Бертрама стало преувеличенно серьезным, когда он обратился к маленькой учительнице музыки: – Надеюсь, мисс Мари, вы уже заказали резиновые накладки на туфли? – заботливо спросил он.
Над этим посмеялся даже Сирил, добавив, впрочем:
– Хватит, я привел вас сюда смотреть на ковер.
Но Бертрам не унимался.
– И еще, мисс Мари, – продолжил он с видом умудренного опытом человека, – позвольте дать вам один совет. Я прожил с вашим будущим мужем много лет и знаю, о чем говорю.
– Бертрам, замолчи! – рявкнул Сирил.
Но Бертрам не замолчал.
– Если вы хотите узнать что-либо о Сириле, послушайте, что он играет. Например, если после обеда вы услышите мечтательный вальс или какой-нибудь сонный ноктюрн, знайте, что все прекрасно. Но если он начнет терзать ваш слух заупокойными мессами или стонами безумных призраков, посмотрите на свой суп повнимательнее, не подгорел ли он. А заодно и попробуйте пудинг – вдруг вы положили соль вместо сахара.
– Бертрам, ты когда-нибудь замолчишь? – поинтересовался Сирил.
– Впрочем, судя по тому, что мне говорила Билли, – весело закончил Бертрам, – все, что я вам наговорил, не имеет значения, поскольку вы не из тех, у кого подгорает суп или кто кладет в пудинг соль. Так что сформулирую по-другому: если вам захочется новую котиковую шубку или бриллиантовую тиару, просите, когда он играет что-нибудь вроде этого. – И Бертрам немедленно уселся за пианино и заиграл разухабистую мелодию, которую насвистывала половина газетчиков Бостона.
То, что случилось потом, удивило решительно всех. Разгневанный Сирил сбросил Бертрама с табурета, как непослушного маленького мальчика. В следующее мгновение он сам сел к пианино, и пять пар ушей услыхали жуткий резкий шум, который оказался, впрочем, всего лишь прелюдией к музыке, какой никогда не слышали присутствующие.
Очарованные, они слушали звучные гармонии, наполнявшие комнату, как будто под пальцами музыканта были не клавиши пианино, а скрипки, флейты, корнеты, тромбоны, виолончели и литавры – целый оркестр.
Билли, наверное, поняла его лучше всего. Она знала, что этими резкими звуками Сирил выражал радость от появления Мари, злость на легкомыслие Бертрама, предвкушение от того, для кого покупались ковры и занавеси – женщины, шьющей под абажуром. Билли знала, что Сирил имеет в виду все это и многое другое. Остальные тоже некоторым образом понимали его музыку, но, в отличие от Билли, они не привыкли искать в нескольких кусочках дерева и слоновой кости выхода для своих радостей и желаний.
Музыка стала мягче. Вместо радостных аккордов и журчащих переливов как будто зазвенели колокольчики, и их голоса сплетались друг с другом, то исчезая, то снова появляясь, чистые и смелые, как будто горный поток вытекал на залитый солнечным светом луг из тени своего лесного дома.
И вдруг мелодия умолкла. Бертрам первым нарушил молчание, воскликнув:
– Боже мой, – и добавил дрожащим голосом, – если причина во мне, то я каждый день буду подниматься сюда и играть регтайм.