Бертрам боялся, потому что сразу понял, что портрет не удался. Он был совершенно уверен в этом вечером двадцатого, когда ловил на себе взгляды своих друзей-художников, когда они быстро отводили глаза или хмурились. Но впоследствии он осознал, что ничего не понимал, пока не прочитал рецензии в газетах.
Его, конечно, хвалили, но той сдержанной похвалой, которая убивает. Была и критика, но лицемерная и несерьезная, какой обычно удостаиваются посредственные работы никому не нужных художников. А потом начали появляться рецензии за авторством людей, чье мнение имело значение – и Бертрам узнал, что не справился. Ни с точки зрения живописи, ни с точки зрения сходства с оригиналом портрет не был настолько удачен, насколько стоило бы ожидать, судя по предыдущим работам Хеншоу. Как написало одно ехидное перо, если по этому портрету и можно предугадывать будущее, то блестящее будущее автора «Лица девушки» осталось позади.
Мало какой портрет мог бы привлечь столько внимания. Как и говорил Бертрам, бессчетное количество глаз следило за его судьбой еще до выставки, потому что это был портрет знаменитой красавицы Маргарет Уинтроп и потому что двое известных художников потерпели неудачу там, где он, Бертрам Хеншоу, надеялся преуспеть. Когда портрет попал на выставку, глаза увидели его – непосредственно или при помощи критиков, и интерес к портрету только вырос, потому что и другие захотели увидеть нашумевшую вещь. И обладатели этих глаз говорили о том, что увидели. Вовсе не все его ругали, нет. Многие рассыпались в похвалах столь же громких, сколь и осуждение других. Разумеется, это только увеличивало ажиотаж.
Для Бертрама и его друзей эти дни стали очень тяжелыми.
Уильям боялся открывать газету по утрам (если не было громких убийств и разводов, хорошим тоном стало привести чье-либо мнение о портрете кисти Хеншоу прямо на первой странице, чего раньше никогда не случалось). Сирил, по словам Мари, играл «совершенно ужасные вещи каждый день». Тетя Ханна произнесла «Святые угодники!» столько раз, что постепенно эти слова слились в единый стон, вырывающийся у нее при виде новой критической статьи.
Билли злилась сильнее всех, и в этом, возможно, не было ничего странного. Она не просто отказалась читать газеты, она даже запретила приносить некоторые из них в дом, хоть и понимала, что это неразумно.
Что касается самого художника, то на лбу у Бертрама появились усталые морщины, а под глазами залегли тени, но на словах он оставался совершенно безразличным к происходящему, что сводило Билли с ума и разрывало ей сердце.
– Бертрам, почему ты ничего не сделаешь? Ты не можешь что-нибудь сказать? Что-нибудь придумать? – взорвалась она однажды.
Художник только пожал плечами.
– Но что я могу сказать или сделать, моя дорогая? – спросил он.
– Я не знаю, – вздохнула Билли. – Но зато знаю, что хотела бы сделать я. Я бы кого-нибудь побила!
Она произнесла это с таким жаром, таким огнем вспыхнули ее кроткие глаза, она так энергично сжала маленькие ручки в кулаки, что Бертрам расхохотался.
– Какой суровый маленький боксер, – нежно сказал он, – но от драки никакого толку, по крайней мере, в этом случае.
Билли обмякла и залилась слезами.
– Я и не думаю так, – всхлипнула она, и Бертраму пришлось утешать ее.
– Не надо, милая, – попросил он, – не принимай это так близко к сердцу. Все не так уж плохо, в конце концов. Мои руки все еще при мне, и будем надеяться, что из них еще выйдет толк.
– Но ведь и этот портрет вовсе не плох! – бушевала Билли. – Он великолепен! Я уверена, я знаю, что это прекрасная картина, и не понимаю, что имеют в виду все эти люди!
Бертрам покачал головой и снова сделался грустным.
– Спасибо, милая. Но я знаю, да и ты на самом деле знаешь, что он вовсе не хорош. Я написал тысячи портретов намного лучше этого.
– Тогда почему на них совсем не смотрят, а смотрят только на этот? – вознегодовала Билли.