Но утром я совсем забыла об этом и надела старые туфли, у которых нет резиновых набоек на каблуках, и чистила ковры, и звенела кастрюлями в кухне. Но я ни о чем даже не догадывалась, пока он не открыл дверь и не попросил меня переобуться и оставить грязь в покое, и спросил, нет ли в доме посуды, которая не гремит! – Мари залилась слезами.
Билли расхохоталась от всей души, но исказившееся от ужаса лицо Мари заставило ее замолчать. Теперь она сдавленно хихикала.
– Бедняжка! Сирил всегда такой, когда сочиняет, – сказала Билли. – Я думала, ты знаешь. Не вини себя. Приготовь его любимый пудинг, и к вечеру вы оба забудете, что в мире есть такие вещи, как кастрюли, туфли и ковры.
Мари покачала головой. Ей явно не становилось легче.
– Ты не понимаешь, – стонала она, – дело во мне. Это я ему мешаю!
Она произнесла это слово так, как будто ей было мучительно больно.
– Я только сегодня об этом читала, – добавила она и взяла со стола журнал. Руки у нее тряслись. Билли сразу же узнала обложку – тот же самый журнал она недавно бросила в угол. Она не удивилась, когда Мари указала ей на заголовок, набранный жирными черными буквами:
– Смотри, «Женитьба и артистический темперамент».
В этот раз Билли не стала смеяться. Вместо этого она невольно вздрогнула, хотя мужественно постаралась презрительно отмахнуться от статьи и погладить Мари по сгорбленному плечу. Но вскоре она очень быстро попрощалась и ушла домой, и ясно было, что визит к Мари ничем ей не помог.
Билли наизусть выучила письмо Кейт и в оригинале, и в самых разных его версиях, которые ей постоянно встречались. Несмотря на все ее сопротивление, она постепенно приходила к выводу, к которому пришла и Кейт. Это она, Билли, каким-то образом повинна в прискорбном состоянии Бертрама и его неудачах. Но прежде чем окончательно в это уверовать, она решила спросить у самого Бертрама.
Она задала этот вопрос решительно, хотя очень боялась:
– Бертрам, ты однажды намекнул, что портрет вышел плох, из-за того что ты тревожился. Скажи мне, не я ли была тому причиной?
Билли поняла, что он ответит, еще до того, как он заговорил. Поняла по ужасу, вспыхнувшему в его глазах, по красным пятнам, которые выступили на шее и лбу. Ответ его не имел большого значения, потому что он не сказал ничего конкретного. Билли поняла все без слов.
Она поняла, что должна сделать. Какое-то время она пыталась истолковать уклончивый ответ Бертрама так, как он бы того хотел, но нынче же вечером, после его ухода, она написала ему письмо с сообщением о разрыве помолвки. Ей было так больно, и она так боялась, что он об этом догадается, что письмо вышло ледяным и коротким – всего несколько строк. Ни одна из этих строк не намекала на то, что причина этой холодности кроется в боли и гордости.
Такова была Билли. Если бы она жила в дни христианских мучеников, то первая бы вышла на арену с высоко поднятой головой. Ареной теперь стала ее жизнь, львами – всепоглощающее страдание, а ее божеством – благо Бертрама.
Билли узнала от самого Бертрама, что это она – причина его тревог, так что не могла больше сомневаться. Она только не совсем понимала, в чем именно проблема. Стала ли помолвка с ней ему втягость из-за любви к другой женщине или из-за любви к искусству? Но в том, что помолвка его тяготит, она больше не сомневалась. Ну и кроме того, разве могла она убить Искусство, придушить Честолюбие, разрушить Вдохновение и вообще всем мешать только ради своего счастья? Конечно нет! Так что она разорвала помолвку.
Вот что содержалось в письме:
«Дорогой Бертрам. Сам ты этого не сделаешь, так что придется сделать мне. Из твоих слов сегодня я поняла, что причина твоих тревог кроется во мне, пусть даже ты настолько великодушен, чтобы скрывать это от меня. И именно поэтому картина тебе не удалась.
Мой милый, нам уже давно плохо вместе. Ты это понимаешь, и я тоже. Я боюсь, что наша помолвка была ошибкой, поэтому завтра я отошлю тебе кольцо, а сегодня пишу это письмо. Пожалуйста, не пытайся меня увидеть. Ты знаешь, что мой поступок к лучшему для всех.
Всегда остающаяся твоим другом,