— Господа в Париже, — хмыкает Хаблюк, вздёргивая нос. — Слыхал? У твоего дома вчера каратисты махались?
— Да ну? — удивляюсь я.
— Вот тебе и «да ну», — выразительно кивает он головой. — Живёшь и не знаешь. Вышел бы и разогнал, медалист мля, как ты умеешь. А то нам делать больше нечего, как убиенных по дворам собирать.
— А его что, грохнули что ли? — неприятно удивляюсь я.
— Не наглухо, но репу пробили палками на верёвке.
— Так он где сейчас, в больнице?
— В больнице, — отвечает Хаблюк с видом человека, который единственный во всём мире знает правду. — В трёшке.
Глаза у него чуть на выкате, красные, а сам он немного раздражённый.
— Так ты что, Михайло, в ночь дежурил и сегодня опять на службе? — сочувственно спрашиваю я.
Он некоторое время молчит, глядя на меня в упор, должно быть, соображая, возбуждаться или нет на моё панибратское обращение. Наконец, судя по всему, решает, что я в достаточной степени свой, поэтому проглатывает моё «ты». Тем не менее, отвечает свысока:
— Машину сдавать еду. А потом домой, пожру и спать упаду.
— Понятно, — киваю я. — И кто он такой, правда каратист?
— Да, леший его разберёт, правда или не правда. Допросют товарищи, вот тогда и узнаем, кто такой. Ладно, Аркадьич, поскакал я.
Гена не принимает участия в разговоре, перелистывая бумаги в картонной папке.
— Чего тебе, Егорка? — спрашивает он, когда Хаблюк уходит. — Опять на ужин звать будешь?
— Пока не буду, — улыбаюсь я.
— А чего так? Плохо себя вёл что ли? Недостойно?
— Достойно, дядя Гена, образцово даже, но я не про ужин сейчас и вообще не про еду.
— Нет? А про что? Про каратиста? Ты его что ли уделал?
— Нет, — не признаюсь я.