Мы медленно шли по парку в сторону дома – он, высокий, натянутый, словно стрела, виднелся из-за макушек деревьев.
– Начало октября для меня всегда пахнет булочками с корицей, которые пекла твоя мама, – сказала я, обхватив себя руками, все так же разглядывая пожелтевшие и поредевшие кроны деревьев. – Пахнет медовым чаем и прелыми листьями. Каждый октябрь, – повторила я. – И сейчас так пахнет. Хотя нет ни булочек, ни чая – только листья. И ты.
– Помнишь, нам было восемь, а может быть, девять. И мы в субботу сидели у вас на кухне – ты, я, наши мамы. А папы что-то делали в гостиной. Мы ели булочки с корицей, пили медовый чай и играли с тобой в прятки. Когда настал мой черед прятаться, я спряталась в ванне, за шторкой, а ты долго не мог меня найти. А потом ты тоже надолго спрятался – выбежал за дверь. И мы все искали тебя целый час. Потом все вместе пошли гулять, – продолжала я, видя перед собой не дорогу на одной из центральных улиц, а наш двор, усыпанный листьями. – Листьев было так много, что мы с тобой собирали их. Собрали целую кучу – настоящую огромную гору. И стали прыгать в нее с турника. Весело было, – улыбнулась я. – Помнишь?
– Смутно, – задумчиво ответил Даня. – А не тот ли это день, когда ты запихала мне в булочку чеснок?
Я рассмеялась.
2.18
– Кажется, тот. А потом ты насыпал мне в чай соль. Только перепутал кружки, и соленый чай достался моей маме.
– Да, точно, – кивнул он и почему-то улыбнулся тоже. – И что? Почему ты вспоминаешь этот день?
– Потому что он засел в моей памяти. Каждый октябрь я вспоминаю его. Запахи. Голоса. Вкусы. Я давно поняла, что общее прошлое – слишком тонкая связь. Она не удержит людей рядом. У воспоминаний нет такой силы. Но ты… Ты все время был в моей голове. В моей памяти. В моих мыслях. Я не могу избавиться от этого. Я не могу избавиться от тебя, Матвеев, – призналась я зачем-то, хотя совершенно точно не хотела говорить этих слов. – Даже осень пахнет воспоминаниями о нашем детстве.
– Думаешь, я могу избавиться от этого? – вырвалось у него.
– Что? – удивленно подняла я на него глаза. И, как назло, запнулась о какую-то палку. Матвеев тотчас подхватил меня, не давая упасть. Сколько раз он уже так делал? Мне вспомнилась наша зимняя прогулка в одиннадцатом классе, когда он пришел вместо Сергея.
– Осторожнее, Пипетка. Лоб расшибешь. А у нас завтра еще одна встреча с Люциферовыми, – заметил Даня, не отпуская меня. Мы остановились, глядя друг другу в глаза.
– От чего ты не можешь избавиться? – спросила я тихо. – От воспоминаний?
Даня убрал с моих волос листик и горько улыбнулся.
– От тебя, Дашка. Сколько бы ни старался избавиться от тебя, но ты всегда возвращаешься. И в сны, и в мысли. И в голову, и в сердце. Это абсолютно нелогично. Все, что связано с тобой, не подлежит рациональным объяснениям, – шутливо заметил он, но я слышала в его голосе напряжение. – Ты – мое наваждение, Дарья Сергеева.
Я вырвала руку и остановилась, не зная, злиться мне или радоваться. Ни один человек в мире не вызывал во мне столько сложных, переплетенных тесно чувств. От нежности до ярости.
– Ах, прости, милый, – язвительно произнесла я, почувствовав себя задетой за живое и одновременно почти счастливой – непередаваемые эмоции. – Не хотела доставлять тебе дискомфорт своим существованием.
– Эй, не злись. Знаешь, что меня радует? – вдруг спросил Даня. – То, что и ты не можешь избавиться от меня. Что и я – в твоей голове.
– Яд в моей голове, – перефразировала я, потирая замерзшие руки. – Все мысли о тебе токсичны, Клоун. Переполнены ненавистью.
– От ненависти до любви – один выдох, – невозмутимо отозвался Даня, остановился и зачем-то подул мне на волосы.