«Ну конечно», – думала я, буквально краснея от собственной глупости. Не просто так мне не купили ни учебных принадлежностей, ни блокнотов, ни маркеров, ни пуфиков для комнаты в общежитии. Была причина, по которой у меня не было ни одного постера на стену с группой Kiss или репродукцией «Звездной ночи», или хотя бы принта Фрэнсиса Бэкона с кричащим Папой Римским, в память о родном доме. Не случайно мама меняла тему, стоило мне заговорить об отъезде, который с каждым днем становился все ближе. Восточное побережье стало уходить под воду. Комнату заволокло жаром. «С чего я вообще поверила, что смогу поехать в колледж?» – думала я.
Тоже самое случилось с моей старшей сестрой, Кристиной, у которой было такое прекрасное сопрано, что его звучание можно было сравнить с ангельским песнопением. Она планировала учиться вокалу в университете Вашингтона в Сент-Луисе, но в последний момент забрала документы, по причинам туманным и необъяснимым. Что-то связанное с заявкой на получение гранта и неспособностью моей матери вовремя подать налоговую декларацию. Вероятно, ее вызвали на похожую беседу, и она приняла вердикт без возражений. Спустя год, который прошел быстро и довольно бестолково, она вышла замуж. Но даже после всего этого я почему-то не ожидала, что рано или поздно подобное случится и со мной.
Левая рука отца покоилась в зеленой пластиковой миске, полной домашних соленых огурцов – это были единственные овощи, которые он ел по своей воле. Чаша была таких гаргантюанских размеров, что в ней можно было крестить новорожденного слона. Он достал из нее прозрачный кружок, положил на язык и довольно захрустел. Напоминания о его сане окружали меня повсюду.
Какое-то время я еще посидела в его комнате, полной сверкающих гитар на подставках, леденцово-красных, елово-зеленых, озерно-голубых и графитно-черных. Они словно тихонько постанывали в повисшей тишине. Вскоре отец купит себе еще одну гитару, куда более дорогую, чем все предыдущие, леворукую, которую когда-то сделали для Пола Маккартни. Когда Пол решил, что она ему не нужна, отец отхватил ее себе на раз-два и потом показывал нам, лаская ее любящим, лоснящимся от удовольствия взглядом, которым обычно удостаивал только свои красочные, хорошо смазанные и послушные инструменты. Со временем я научилась получать отдельное художественное удовольствие от мысли, что высшее образование у меня, пусть и невольно, было украдено одним из битлов.
Я плыла по течению. Из отцовского прихода в Цинциннати оно вынесло меня к заброшенному монастырю по соседству. Из его окон открывался вид на завод по производству нефтепродуктов, за которым текла грязная, серо-буро-малиновая река Огайо. Послушницы монастыря давным-давно разбежались кто куда, и теперь это здание использовалось для церковных нужд; днем я пряталась наверху, читая книжки на старом футоне и слушая, как подсчитывают пожертвования. Но с заходом солнца, когда вокруг разливался янтарный свет, почему-то даже более яркий, чем дневной, я на цыпочках спускалась вниз и находила приют внутри живого, подвижного, дышащего текста, на страницах книги, которая беспрестанно писала сама себя: в интернете.
В комнате пахло канцеляркой. Стопки бумаги, арифмометры, стаканчики с ручками и складной стол, растянувшийся вдоль всей стены. По углам стояли узкие обветшалые книжные шкафы, которые частенько можно было встретить в разных церковных помещениях и которые никогда не видели «Джейн Эйр». Зато на их полках всегда можно было найти оловянный медальон Пресвятой Девы, покрытый таким же толстым слоем пыли, как забытая мелочь в обычных домах. Словом, сцена была до боли знакомой, но в ней появилось и нечто новое. Портал в углу, куда я могла протянуть руку и получить любую интересующую меня информацию.
Я садилась в компьютерное кресло, отталкивалась и крутилась в нем разок-другой: жест ребенка, дорвавшегося до внезапной и никем не ограниченной свободы. Из окошка я видела лужайку, за ней тротуар, за ним дорогу, потом железнодорожные пути, нефтяные цистерны, реку и штат Кентукки. Этот вид напоминал мне изнанку – страны, промышленности, Американского прогресса. И вся она была испещрена нитями старых видов коммуникации, старых способов преодоления расстояний. Я включала компьютер и прислушивалась, как оживали его вентиляторы, гудя и похрипывая. Монитор был таким большим, что в него с легкостью поместилась бы человеческая голова.
Я занесла руки над клавиатурой и открыла окошко почты. Сделала глубокий вдох и перешагнула пропасть между нами.
«
«
Как же круто получать электронные письма! Словно над тобой проносится призрак почтового голубя и доставляет письмо прямиком в голову – таким неожиданным, стремительным и пернатым кажется это чувство. Словно тебя вдруг переполняет белоснежный пар. А когда ты кладешь пальцы на клавиатуру, чтобы написать ответ, они до костяшек утопают в мягко стучащих бежевых клавишах – куда более приятных на ощупь, чем эти мини-кнопочки, которые появились потом, или сенсорные экраны, которые изобрели еще позже. История любого ухаживания – это история мимолетности, отживших транспортных средств, устаревших технологий. Визитки, каноэ, пейджеры. Шариковые ручки, телеграммы, кассеты с подборкой песен. Заказать композицию на радио. Мак-авто. Hotmail точка com.
«
Большая часть моих стихов была про русалок, которые теряют девственность с Иисусом (метафорически), а его – про роскошное величие каньонов, высохших рек и плоскогорий. Запад заразил его какой-то пейзажной манией: такие стихи мог бы писать мультяшный байкер, оставивший позади свою карьеру анархиста. Однако ему все же удалось придумать один хороший образ, который я помню до сих пор. Он написал: «
От переписки мы перешли к телефону. Я лежала на спине, на монастырском полу, закинув на стену голые ноги и разговаривала с ним – тихо, чтобы не потревожить тени монахинь, которые, казалось, все еще сновали по комнатам в своих черно-белых облачениях. Сейчас я иногда удивляюсь, как я вообще могла спать там одна, но потом вспоминаю, что теми волшебными ночами я вообще не спала, мы все говорили, говорили и говорили. Иногда я все же вырубалась на минутку и просыпалась от того, что мне казалось, будто за окном занимается ослепительный рассвет, взвиваются знамена, звучат горны, но нет, это был всего лишь очередной выброс радиации в здании через дорогу. И когда я просыпалась, на том конце все еще звучал его голос – или его молчание. А пару часов спустя или около того, где-то в глубине долины раздавался рев и грохот поезда, и те, кто мог свалить из этой глуши, неслись отсюда на всех парусах.
У нас с Джейсоном было кое-что общее. Его отец был баптистским проповедником, который обратился после того, как ему приснилось, будто он летит на самолете над извергающимися вулканами. В какой-то момент перед ним поднялась стена огня, и тогда он открыл дверь самолета и выпрыгнул. А когда почувствовал, что не летит камнем к земле, а парит, он поднял голову и увидел, что его за руки держит Иисус и
Обратившись, его отец пошел в Библейскую школу и стал миссионером в Юго-Восточной Азии. Это привело к тому, что Джейсон родился на свет в Таиланде – в колыбели цветочных брызг и прозрачной воды, обласканный теплым бризом и всеми оттенками радуги. Это было похоже на жизнь в сердце сочного фрукта. Ему там нравилось. Он бегал в подгузнике и без рубашки, чем вызывал большое любопытство тайских малышей, которые бегали в рубашках, но без подгузников. Родился он в один день с королем, и каждый год смотрел в этот день парад слонов, и каждый год родители убеждали Джейсона, что этот парад – в его, Джейсона, честь. Узнав правду, он навсегда закрыл свое сердце для королей. Он сжал свой маленький кулачок, в гневе погрозил им небесам и твердо решил, что больше не признает власть ни одного человека на земле.
В католицизме, как он сразу понял, королей было больше, чем он когда-либо смог бы запомнить.
– Чему тебя научили эти люди? – озадаченно спросил он меня однажды ночью. – В чем вообще суть католицизма?
К этому вопросу я готовилась всю жизнь.
– Ну, во‑первых, кровь. КРОВИЩА. Во-вторых, терновые венцы с шипами. В-третьих, не забывай мазать физиономию грязью – вот прямо сейчас зачерпни от души и шмякни себе на лоб. В-четвертых, Мартин Лютер – свинья в пальто. Ну и в‑пятых, Иисус жив, но мертв, но бессмертен, но еще соткан из облаков, и лик его – картина безбрежного покоя, а когда ты ругаешься, ты причиняешь ему такие страдания, что он становится похож на тех типов из рекламы обезболивающих. Он так нежен, что овечки рядом с ним – конченные маньяки и психопаты, но в то же время его лицо источает такой мощный свет, что может убить. И убивает, кстати. И тебя однажды убьет. У него татуировка в виде маргаритки на пояснице и каждые восемь недель ему делают химическую завивку. Носит он струящееся белое одеяние, но лишь потому, что в те дни люди не знали о джинсах. Он поднимает два пальца, потому что отец не разрешает ему носить пистолет. И если бы он жил на земле, он водил бы белый грузовичок и на бампере у него был бы стикер – большой Кельвин [7] писает на маленького Кельвина за то, что тот не католик.
ebooksa