Свое представление о трауре дочь реализовала черной футболкой и черными кедами. Впрочем, вряд ли кому-то есть до этого дело. Мы шли по улице, вдвоем под одним зонтом, и она задавала мне вопросы, на которые нет, не было и никогда не будет ответов. Потому что как это ни формулируй, а суть одна — почему мы неизбежно смертны? И какого черта иногда так рано?
У меня есть что сказать на эту тему, но ничего подходящего к ситуации. Уподобляться Бабаю и пафосно разводить муде по воде я не хочу, а голая суть: «Дерьмо случается». Это чистая, но ни разу не позитивная правда.
Потеряв большую часть детства, Настя пропустила период осознания смертности окружающих, который обычно наступает лет в пять. «Мама, папа, вы же никогда-никогда не умрете?» — спрашивают вдруг осознавшие конечность бытия дети, обмирая от внутреннего понимания правильного ответа. Насте на этот вопрос уже ответила мама, и сейчас она на следующей стадии — осознании смертности себя. И все ее вопросы про Катю: «Почему, за что, как такое возможно?» — это вопросы о ней самой. Если умерла Катя — такая юная, еще недавно совсем живая, с такими же страданиями, радостями и планами на жизнь — неужели и я, Настя, тоже могу вот так, внезапно?
Можешь, дочь моя. Можешь. И ты, и я, и кто угодно. Но это нельзя говорить и об этом нельзя думать. Несть жизни в мыслях о смерти.
«Найди то, что любишь, и пусть оно тебя убьет», — написано на стене.
В «Макаре» как всегда тихо и на первый взгляд ничего не изменилось. Все так же сидят по темным углам, лица подсвечены снизу экранами смартов, тонкий цокот ногтей по экранам. Но в воздухе висит незримое осознание того, о чем мы по дороге говорили с Настей. Что смерть — это не только то, что случается с другими.
Я выразил дежурные соболезнования Антонине. Женщина выглядела не столько убитой горем, сколько какой-то… замерзшей, что ли? Она покивала, глядя на меня чуть рассеянно, и, как будто забыв о поводе, пригласила поужинать со всеми. Мне показалось неловко отказываться. Столы составили вместе, дети уселись рядом, локоть к локтю. Справа от меня уселась печальная Клюся — ее мрачная роспись стен сегодня казалась особенно неуместной. Или, наоборот — слишком уместной. Как посмотреть.
— Надо поговорить, — тихо сказала она.
— Поговорим, — согласился я. — Потом.
Это не было поминками — никто не говорил слов о покойной, не произносил траурных речей. И все равно — за длинным столом справляли тризну по Кате, которая как будто присутствовала здесь, между нами. Все ели молча, не глядя друг на друга, в тяжелой тишине. Виталик сидел рядом с Настей и тоже жевал, уставившись в тарелку. Дочь косилась на него и вздыхала сочувственно, но не лезла. Не находила слов, надо думать. А что тут скажешь, кроме ритуального «соболезную твоей потере?».
— Когда похороны? — спросил я Антонину, помогая ей собирать посуду. Дети уже разошлись — кто в свои комнаты, кто в гостиную, подпирать стены по углам.
— Какие похороны? — спросила она с таким искренним удивлением, что я немедля заткнулся и больше ни слова не сказал.
Каждый переживает горе по-своему.
— Спасибо, что вытащил меня, — сказала Клюся, когда мы встретились в ее комнате. — Буду должна.
— Прекрати, дитя. Это не та услуга, которая создает долги.
— Я не дитя, — сказала она очень серьезно, — и сама решаю, какие у меня долги.
— Дело хозяйское, — не стал спорить я.
— Скажи, моя мама… Она умерла или нет?
Я ждал этого вопроса и успел обдумать ответ.
— Я бы поставил на то, что она не утонула. Скорее, она чуть не утопила нас.