– Хотел быть моряком. Но больше не хочу. Мне не нравится армейская жизнь. Может, на инженера пойду.
Туман сгустился; фонари на плацу кажутся меньше, свет – слабее. Альберто шарит по карманам. Сигареты кончились два дня назад, но он машинально повторяет жест каждый раз, как хочет курить.
– У тебя осталось?
Раб не отвечает, но мгновение спустя Альберто видит протянутую в сумраке руку. Он дотрагивается до нее, нащупывает почти полную пачку. Достает папиросу, вставляет в рот, кончиком языка касается плотной островатой поверхности. Зажигает спичку, прикрывает огонек ладонью и подносит его, мирно теплящийся в этом гротике, к лицу Раба.
– Ты чего, мать твою, ревешь? – говорит Альберто и роняет спичку. – Опять обжегся, вот же ж.
Закуривает от новой спички. Затягивается, выпускает дым носом и ртом.
– Что с тобой такое?
– Ничего.
Альберто снова затягивается. Кончик папиросы мерцает, дым смешивается с туманом, лежащим низко, почти на земле. Двор пятого курса исчез. Казарменный корпус превратился в огромное неподвижное пятно.
– Что тебе сделали? – спрашивает Альберто. – Никогда не надо плакать, мужик.
– Куртка, – говорит Раб. – Увольнение мое похерили.
Альберто поворачивается к Рабу. Поверх рубашки у того надета коричневая безрукавка.
– Меня завтра должны были отпустить. А теперь я в жопе.
– Знаешь, кто спер?
– Нет. Из шкафчика вытащили.
– Сто солей вычтут, не меньше.
– Я не потому. Завтра смотр. Гамбоа меня лишит увольнения. А я уже две недели не выходил.
– Сколько сейчас времени?
– Без четверти час. Можем идти в казарму.
– Обожди, – говорит Альберто и встает. – Время есть. Сейчас добудем тебе куртку.