Нахмурившись, батюшка поглядел на небо:
— Но ведь снег идет.
За ночь ветер немного поутих, и теперь он дул не с востока, а с юга. С неба густо падали темные хлопья, порхая и кружась, будто пьяные танцоры.
— Черный снег, — проговорил отец и, хотя утро даже в этот ранний час было теплым, зябко поежился.
— У вас разыгралось воображение, сэр.
— Грядет конец света, Джеймс. Я же тебе говорил, что все к тому идет. Порочность королевского двора погубила нас. Сие предначертано, а значит, так тому и быть. Нынче тысяча шестьсот шестьдесят шестой год. Это знак.
— Тише, отец.
Я оглянулся через плечо. Даже здесь вести подобные разговоры было не только глупо, но и опасно, особенно для такого человека, как мой отец: его свобода и без того висела на волоске.
— Это не снег, а всего лишь бумага.
— Бумага? Чушь! Бумага белая. Бумага с неба не сыплется.
— Она сгорела. Печатники хранили свои бумаги и книги в крипте собора Святого Павла. Но внутрь проник огонь, и теперь ветер приносит обрывки даже сюда.
— Снег, — бормотал отец. — Черный снег. Еще один знак.
— Бумага, сэр. Бумага, а не снег.
Я сам услышал, как сердито прозвучал мой голос. Лучше бы мне было промолчать. Я даже не заметил, а почувствовал, как во взгляде моего отца отразилось смятение: малейшие признаки злости или раздражения расстраивали старика, порой доводя его до слез.
Уже мягче я прибавил:
— Давайте я вам покажу.
Я наклонился и поднял обрывок обугленной бумаги — угол страницы, на обгоревшей поверхности которой можно было с трудом различить несколько напечатанных слов. Я протянул обрывок отцу:
— Видите? Никакого снега, одна бумага.
Отец взял листок и поднес к глазам. Его губы беззвучно зашевелились. Он до сих пор был способен разобрать даже самый мелкий шрифт при слабом свете лучины.
— Что я говорил? — оживился отец. — Судный день близок. Вот и новый знак. Прочти.