Приходилось учиться жить без этого человека, как учатся жить без конечности. Но еще нужно было учиться жить в ладу с самим собой. Быть прежним и одновременно иным.
В каком-то смысле тебя становилось меньше. Мир словно мерк. Цвета уже не казались такими яркими. Солнце не грело так жарко. Все притуплялось, тускнело, уменьшалось. Но изменился не мир. А ты сам.
Когда спустя несколько часов слезы наконец утихли, Бенджи уже спал. Он свернулся клубочком, сжимая маленькой ладошкой руку Амелии, слегка приоткрыв рот, и его сладкое дыхание согревало ее щеку.
Бенджи отказывался оставлять ее, за исключением тех случаев, когда Уиллоу заставляла его поесть или сходить в туалет. Тепло его крошечного тела рядом было единственным, что удерживало Амелию на земле в те первые дни.
Это и постоянное присутствие Мики в кресле у ее постели, такого же верного, как всегда.
После трех дней тупого разглядывания потолочных плит врачи отпустили ее со строгими указаниями отдыхать.
К ней часто приходила мама. Но Амелия не была готова к встрече с ней. Пока нет.
Напротив, ей хотелось побыть одной. Она сбежала в тишину своих покоев в Капитолии, в сад бабочек на террасе. Здесь было тихо. Именно в этом саду она чувствовала себя спокойнее всего со времен своей музыкальной комнаты, согретой солнцем.
Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как она переступила порог этого места. В памяти отложилось слишком много душераздирающих воспоминаний. Но здесь, на закрытой террасе, царили свет, красота и жизнь.
Среди зелени и трав желтые лилии тянулись к искусственному солнцу, а лавандовые и жгуче-оранжевые орхидеи переплетались, как давно потерянные любовники. Справа от нее на шпалере цвела нежная, белоснежная жимолость. У ее ног в керамических горшках пестрели соцветия дицентры, их бледно-розовые лепестки в форме сердца выглядели такими же хрупкими и легко ранимыми, как и ее собственное сердце.
Тяжесть в ногах давила свинцом, но Амелия не пыталась присесть. Руки странно болели и тряслись, но она не позволяла этой слабости остановить ее. Она отчаянно нуждалась в освобождении, которое находила только в музыке.
Амелия дрожащими пальцами взяла скрипку с мозаичного столика. Она ощутила знакомую тяжесть и форму инструмента — от подбородника, нижней и верхней лодки до грифа и свирели, каждая часть корпуса была знакома Амелии больше, чем изгибы ее собственного тела.
Она начала играть свою любимую мелодию — «Чакону» Баха из партиты № 2 ре минор.
Смычок неловко царапал и терзал струны. У нее выходили безобразные и неровные звуки — не ноты. Не музыка.
Пальцы не слушались Амелию. Они не создавали правильных форм. Они были жесткими и дрожащими, чужеродными придатками, которые она не узнавала. Странное напряжение пульсировало в ее руках. Дрожь пробегала по нервам, когда мозг приказывал мышцам подчиняться его командам.
Амелия не смогла правильно сыграть ни одной ноты. Смычок в ее руках казался странным и чужеродным, он больше не был ее частью, ее продолжением.
Несколько мгновений Амелия выводила пронзительные, мучительные ноты, созвучные страданиям в ее сердце. Но она не могла долго вынести этих ужасных звуков. Они были неправильными. Все было неправильно.
Она отложила скрипку в сторону дрожащими руками. Вытянула их перед собой в нарастающем ужасе. В больнице доктор Ичпуджани сказал, что дрожь может никогда не пройти. Они могут остаться такими навсегда.
Тогда она еще не пришла в себя от горя и последствий припадка. Амелия не до конца поняла, что это значит.
Теперь с кристальной ясностью Амелия осознала страшную для нее реальность. Приступы, наконец, забрали у нее нечто ценное, нечто невосполнимое.