Бурдуковский заявлял, что завтра он достанет тысяч семь-восемь, а Ларька заявляла: «Ведь Колесовы же богачи, возьми взаймы немножко»; после упомянутой фамилии последним грозила ближайшей ночью вернейшая смерть. Бурдуковский ночью врывался в дом, на который указала Ларька, отбирал все деньги. Требовал еще и еще и наконец просто всех вешал, а перед смертью заставлял писать записку такого содержания: «Мы все коммунисты, ненавидим белых, а поэтому решили всей семьей умереть. В смерти никого не винить! (подпись Колесова)», и на утро Ларька получала гораздо больше, чем хотела и просила. Бурдуковский все что награбил и отбирал при расстрелах, всегда нес и дарил Ларьке. Ларька у него – Бог! Он ей буквально во всем верил! Когда приходила Ларька, то есаул был с ней весьма почтителен и называл ее «уважаемой» Ларисой Ивановной, самым серьезнейшим тоном, в присутствии, конечно, Бурдуковского, обращался к ней и говорил: «Уважаемая Лариса Ивановна, будьте нашей заступницей, попросите господина хорунжего, Вашего жениха, адъютанта дедушки, чтобы он нас не оставил своею милостынею, когда будет начальником штаба или начальником дивизии, не забыл нас и взял с собою». Бурдуковский хохотал и сиплым басом, обыкновенно, отвечал: «Ладно, ладно, так и быть, будешь моим адъютантом!» Однажды Ларька с Бурдуковским до того разрезвились, что просто в присутствии всех катались по полу, со стоном и ревом отдавалась ему, а после 10-минутного перерыва Бурдуковский стал заниматься с ней педерастией. Так проводил время адъютант – палач барона Унгерна в промежутке между пытками и расстрелами. Однажды барон спросил Бурдуковского: «Ну, как у тебя, двое исправились?» «Так точно, Ваше Превосходительство! Есаул боевой и храбрый офицер, а сотник оченно подозрительный!» Есаула пошли в полк, а сотника повесь на суку!»
Есаул и сотник мирно сидели на китайской крыше и распивали чай. Влетел Бурдуковский: «Есаула в 1-й Татарский полк рядовым бойцом!
А ты, сотник, пойдем, тебя на сук приказано!»
Есаул и сотник кое-как успели проститься, всплакнули и через несколько минут сотник уже с высунутым языком болтался на дереве…
(л. 29–37)
27 мая 1921 г. в Ургу на поклон к барону Унгерну из глубин Монголии прибыл, выдававший себя за профессора, с документами польского подданного некто Антон Мартынович Ассентовский (в действительности – Антоний Фердинанд, или Антон Мартынович Оссендовский
Профессор Ассентовский представил подробнейший доклад барону Унгерну…
(л. 44–45)
(О событиях в Заин-Шаби.) И вот неожиданно для всех пришли два отряда и стали биваком под городом. Штабс-капитан Безродный, назначив себя комендантом, решил произвести жестокую расправу и чистку. Это был жестокий человек, вроде коменданта Урги полковника Сипайло. Чтобы выслужиться перед бароном, он однажды, поссорившись со своим родным братом, пошел и доложил барону, что брат его коммунист, и просил барона отдать ему брата на пытку. Барон согласился. Безродный арестовал своего брата, привязал его к столбу, невдалеке от него развел костер и вырезал из холки кусок мяса у своей жертвы, изжарил на вертеле кусок шашлыка, съел его, наслаждаясь муками, плачем и стонами истекающего кровью своего родного брата. Наконец жалко стало Безродному своего брата, и он приказал вбить ему в задний проход полутороаршинный заостренный кол, после чего страдалец скончался. Барон похвалил его за это, но Безродный, поблагодарив, ответил: «Я, Ваше превосходительство, смертью сам себя уничтожу, если в голове моей появится быть хотя бы социалистом. Мне брата не жалко, а жалко лишь то, что он так быстро подох, не мог я им насладиться как надо». Говорить больше о Безродном уже не приходится, один факт расправы показал, что барон имеет около себя много еще не оперившихся «баронят», подавших надежду на еще большую изощренность в жестокостях, чем сам отец их, заботливый дедушка.
Безродный кричал от счастья, он не знал, что ему делать? как поступить. Ведь целый совдеп в числе семи человек был в его лапах. Одно время Безродный хотел их отдать на растерзание псам. У монгол существовал обычай. Если умершего бросить на съедение псам, почему у каждого монастыря держали собак, которые никогда никем и ничем не кормили; они питались привезенными трупами. Ламы привозили завернутый в войлок труп и, совершив над ним ряд заклинаний, разбегались по сторонам. Собаки уже знали, что остальное их дело, и с воем бросались и разрывали труп по кусочкам. Это очень понравилось ему, и он, связав двух, бросил их псам. Но псы живых людей жрать не решились, да и барон, узнав об этом, приказал немедленно же развязать и отпустить страдальцев на волю. Во-первых, это считалось позором отдавать живых людей на съедение псам, а, во-вторых, если псы их не съели, значит, те ни в чем не виноваты. Безродный с большим сожалением отпустил этих несчастных. Тяжело ему было, но надо было подчиниться, иначе дойдет это до дедушки, и дедушка не пощадит его. Осталось пять только жертв, с ними он решил поиграть. Безродный приказал в течение двух дней не давать пищи пяти своим жертвам, а сам велел приготовить стол, принести побольше закусок. На блюдах были приготовлены из человеческого, конского, коровьего, бараньего кала разные холодные закуски, украшенные по краям редиской, капустой, зеленым луком, посыпанных перцем. На столе стояло несколько бутылок с мочой лошадей, верблюдов и его собственной. Страдальцы были приведены пред светлые очи штабс-капитана. Он сказал им, что все им простит, если все они выпьют и съедят что есть на столе. Голодные, думая, что действительно перед ними стоят такие прекрасные закуски, в один голос пролепетали: «постараемся, господин капитан!» «Ну, так Бог с Вами. Помните, что уговор дороже денег. Так пьем за здоровье Его императорского Величества, Великого Государя нашего и т. д. Все прокричали: «Ура!» Безродный налил из приготовленных бутылок конской мочи в большие бокалы и сам, чтобы показать всем пример, залпом выпил бокал настоящего вина из бутылки, стоящей перед ним, арестованные последовали примеру Безродного и тотчас же поперхнулись от ужаснейшего зловонного напитка. «А, так вот как пьете за батюшку царя?»
Как ни старались гадость эту несчастные никак не могли. «Ну, теперь закусите, вот Вам орешки с сахарной пудрой», и он предложил им бараньи отбросы, посыпанные сахарной пудрой.
Поднялась поголовная рвота. Поняли все, что это кощунство и накажут их смертью, и наотрез отказались.
«Эй, караул!» – крикнул Безродный, и перед ним как вкопанные предстали пять вооруженных бандитов.
«Немедленно подхолостить их, и яйца их мне тотчас же представить». Арестованные были уведены, и слышны были страшные крики мольбы, ругани, стоны, проклятья. Через несколько минут яйца лежали на столе перед ужасным критиком.
На другой день арестованные, еле держась на ногах, были введены снова, и на тол были поданы на сковородке 10 шипящих в масле яиц. Безродный, усевшись за стол, бросил всем по одному куску мяса. «Жрите! Это ведь Ваше!» Но никто до них не коснулся. Тогда Безродный, макая их в соль, съел одно за другим и запил все это стаканом вина: «Вы мне надоели!» И взяв наган, выстрелил в упор каждому несчастному в полость желудка, вполне понимая, что это смертельная рана, после которой человек может жить час или два.
И под стоны умирающих несчастных моментально заснул. Часовые, видя, что зверь их заснул, стали бить незаметно страдальцев по головам, чтобы те перед смертью своей так не стонали громко.
Такая расправа Безродного над служащими разных фирм в местечке Заин-Шиба настолько ошеломила всех колонистов, что многие боялись выходить даже днем на улицу: семьи попрятались по чердакам, сараям, амбарам и хлевам.
(л. 72–74)
Как сообщает Блохин, перед походом на Россию к Унгерну прибыли два гонца – от атамана Семенова и от Приамурского правительства. Гонца от Приамурского правительства Унгерн велел задушить. Блохин приводит текст письма от Приамурского правительства:
«Его Превосходительству г-ну Генерал-лейтенанту барону Унгерн-Штернбергу.