Родители невест держались особняком от родителей женихов, не очень любезно посматривая на новоиспеченных родственников. Те, еще не успев свыкнуться со знатным родством, робели.
Потапов только Дуню свою и видел. Нет-нет да смахивал скупую слезу. Невзначай смотрел то на Евграфа Кузьмича, то на Кондрата Поликарпыча. Замечал: те тоже иной раз платки к глазам подносили. Но свадьба есть свадьба. Как бы не скребли кошки на купеческих душах, а этикет соблюсти надо. Свадебное веселье впереди! Гуляй, город, всю июльскую ночь! В какой дом ни войди, всюду столы свадебные поставлены. Всюду гуляние хмельное. Всюду пиры да пирушки. Размах – от знатности рода и кошелька.
С утра до вечера срок небольшой. Отстояли пары у алтаря под венцом, откричали молодым «горько», захмелел народ, и пошла свадьба жить своей разудалой жизнью. Кто под лавкой правду ищет, кто равняется с царем, кто перед соседом по рюмке душу наизнанку выворачивает.
Афанасий, как и полагалось отцу жениха, сидел на почетном отцовском месте. Много он за эти дни думок передумал. Не знал, радоваться ему или печалиться, что дело так повернулось и породниться ему довелось с самим Потаповым.
Хмельное зелье туманило ум. Да и не след на свадьбе думками голову забивать. Думки завтра будут, а сегодня гулять надо! К Афанасию словно ненароком подсел Гурьян:
– Давай выпьем, что ли, за твое новое родство. Наверно, жизнь-то теперь у тебя по-другому пойдет, ладнее? Если, конечно, в рекруты не заберут, или на какие другие казенные работы. Я слышал, Ржевский уже бумагу царю подготовил со списками. Не зря по дворам людей рассылал. Тебя с сыном переписали?
– Ага, – мотнул захмелевшей головой Афанасий.
– Так чего же ждать?! Бунтовать надо, – заключил Гурьян, – а то… От Ржевского все беды. Нет его – нет бумаги!
Опершись локтем на стол, поддерживая хмельную голову, Афанасий слушал собеседника. Во хмелю туго давалось ему сказанное Гурьяном. Понял он лишь одно: «Надо бунтовать». А Гурьян посидел-посидел около Афанасия, да и словно ветром его сдуло. Поди поищи. Удалился невесть куда, другим нашептывать на уши мысли бунтарские.
А Михайло Иваныч тем временем задушевные беседы с купцом Носовым вел. Слушал его пожелания теперь уже замужней потаповской дочери.
– Зять у тебя хоть и безродный, но, говорят, смышленый. Помощником тебе будет. Глядишь, еще успешней дела пойдут. Только вот налогами Ржевский задушить может. Зверствует злыдень, самоуправствует. Узды на него нет! А как по миру пустит?! За все налоги берет: за платье русское, за бороды. Неужто Михайло Иваныч спокойно смотреть будем, как на нас немецкие тряпки одевают да бороды стригут?
– Верно говоришь, Яков Иваныч, – поглаживая бороду, соглашался с Носовым Потапов, – но… Не бывать этому! – Вдруг с силой ударил он по свадебному столу кулаком.
Далеко за полночь то тут, то там в пьяной гульбе звучали разговоры о том, как жить при новых порядках, как выносить унижения и тяготы от новых царских реформ, воевод местных. Да и стоит ли?! Может, и впрямь взбунтоваться всем миром и свои порядки установить?
Хмель в головах людских свадебный. Разгульные байки-пересуды вперемешку с недовольством иноземщиной царской да произволом. Речи людские, что искры: чтоб огню разгореться, раздуть, поддержать его надо. Вот шептуны вроде Гурьяна и нашептывали в уши пьяному люду мысли бунтарские, старательно раздували пламень да так, что к утру не на шутку разгорелся пожар в душах людских.
Стихия, зародившаяся одинокими гневными вспышками за различными свадебными столами, в разных концах города, стекаясь кроваво-огненными ручьями в один могучий поток, потекла к городским воротам. Под напором толпы тяжелые ворота не устояли и открылись, освободив путь людскому потоку в кремль.
Ударил набат. Городскую площадь перед Успенским собором заполнили стрельцы. Бит был каждый, кто пытался противиться воле воеводы. «А сам-то воевода где?», – задавался вопросом люд. «Где Ржевский? Убить его! Найти и заколоть», – жаждал крови народ. Но нет нигде воеводы.
Пламя в душах людских. Сама толпа – пламя! И языки этого пламени уже подбирались к дому митрополита Сампсона. Жажда крови! Жажда мести! Жажда наживы! «Грабь митрополичье добро! Все одно, царский выкормыш. В тайной переписке с Петром состоит, стало быть, немецкие порядки ему по нраву». – В умах толпы блуждали бунтарские мысли. Волнуется толпа, бурлит. Нет митрополита в покоях: «Сбег, стало быть, Иуда!» Один дьячок под лавкой трясется как осиновый лист. «Бей его, коли!» Жажда крови, жажда мести в пьяном угаре толпы! «Бей немчуру, коли окаянную! Не скрыться тебе немец-лютеранин на земле астраханской от свадебного бунта!»
Вторые сутки лютует толпа: «Где Ржевский – царев угодник? Ага! Вот он за поварнею в курятнике прячется! Бей его! Коли!»
Жажда мести! Жажда крови!
Вот уже несколько дней митрополит Сампсон скрывался от бунтовщиков на колокольне Иоанно-Предтеческого монастыря. Но опасность расправы только нарастала. Разгульная удаль свадебного бунта готова была достать владыку хоть из-под земли. Решил Сампсон искать защиты у татар в Момаикском улусе. Но и там людская толпа угрожала ему расправой. На ту пору гостил в тех местах калмыцкий владелец улусов Аюка Таши. Видел Аюка, какая беда нависла над астраханским митрополитом.
ebooksa