Однако его острое театральное чутье и проверенное годами чувство спектакля подсказывали ему, что на сей раз актеры уходят со сцены не окончательно.
Девушка, щелкнув золотой зажигалкой, закурила сигарету. Теперь она выглядела более взволнованной, чем прежде, почти встревоженной, словно перспектива остаться в живых поставила перед ней всевозможные проблемы, способа решения которых она не знает.
– Ну вот, а я-то поверила, что на этот раз действительно все, – сказала она с оттенком сожаления, навлекшим на нее возмущенный взгляд проповедника. – Вот уж и в самом деле не везет. Обычно я не позволяю себе столь негативных мыслей, но что вы хотите – надоело мне все это, теперь я уже не знаю, что и делать. С Хосе вечно так. Все время меняет свои взгляды и никогда не выполняет обещаний. Он исключительный парень, но у него есть проблемы.
Вы представляете, в этой стране нет ни единого психоаналитика – ни единого. Я хотела открыть при университете кафедру психоанализа, пригласила венгерского врача, но он стал полковником полиции, потому что стране не хватает кадров, а элиты здесь никогда и не было. О, я даже сама не знаю, почему говорю вам об этом. Все очень просто: он не хочет меня больше. Считает, что я приношу несчастье.
Они увидели, что капитан Гарсиа бежит в их сторону; услышали визг автомобильных покрышек по камням, и тут «кадиллаки» и джипы, взметая камни, на полной скорости выскочили из-за угла в клубах пыли и резко затормозили. Размахивая руками, капитан Гарсиа пролаял какие-то новые распоряжения, и солдаты грубо – не из неприязни, а скорее из-за поспешности – стали заталкивать их в машины. Д-р Хорват так быстро привык к этой стране, что, получив как следует по ребрам ружейным прикладом, даже и не подумал возмущаться. Он прыгнул в машину и оказался зажатым между кубинским чудовищем и маленькой американкой, а саркастическая и, как ему показалось, исполненная злобного удовлетворения физиономия куклы чревовещателя, склонившаяся через плечо хозяина, сидевшего рядом с шофером, торчала прямо у него перед носом. Он увидел, как на пороге кафе возник капитан Гарсиа, нежно сжимавший в объятиях груз бутылок, казавшийся непомерным даже в его гориллоподобных лапах; увидел, как этот продукт человеческого распада устремился к снабженному качавшейся антенной джипу, передал своим подчиненным бутылки и вскочил в машину, усевшись рядом с водителем; после чего джипы, мотоциклы и все четыре «кадиллака» рванули с места и помчались по каменистой местности, где не было видно и намека на дорогу, во весь опор удаляясь от шоссе по направлению к горам. Четверть часа они мчались в безумной тряске, швырявшей миссионера то в объятия ужасного кубинца, подхватывавшего его всякий раз, чтобы он не упал, то на несчастную американку, которая некоторое время отчаянно икала, а затем внезапно заснула, положив голову на колени д-ра Хорвата; потом выехали на некое подобие дороги – во всяком случае, в этой стране оно вполне могло сойти за дорогу и в сравнении с тем адским отрезком пути, который они только что преодолели, казалось мягким как ковер. Запрокинув голову и прикрыв глаза, проповедник, бедро которого было прижато к горячему бедру сексуального выродка, а внизу живота покоилась светловолосая головка пьяной девицы, позволил себе погрузиться в состояние пустоты и тупого оцепенения, настолько близкое к своего рода полному самоотречению, что уже безо всяких колебаний – для большей устойчивости, а может быть, даже и в поисках моральной поддержки – одной рукой обнял за плечи кубинца, другой – талию бедного дитяти, которому в таком возрасте никак не следовало покидать родной дом и свою страну.
В джипе, мчавшемся во главе колонны, капитан Гарсиа, несмотря на то что текила по-прежнему продолжала вносить приятную путаницу в его мысли, предпринял очередную попытку переварить невероятное известие, только что поставившее с ног на голову тот мир, в котором он жил на протяжении многих лет, – уютный мир приказов и их исполнения. Когда прибежавший сержант, задыхаясь от волнения и страха, сообщил ему, что удалось устав овить радиосвязь с Генеральным штабом, сразу нее объявившим о вспыхнувшем в столице мятеже, к которому присоединилась армия, занимавшая теперь все стратегически важные пункты, он не слишком удивился; не то чтобы он ожидал этого, а просто потому, что восстания военных всегда входили в состав национального достояния и были способом перераспределения ценностей и должностей, открывавших к ним доступ. Он был готов к тому, что в один прекрасный день его самого будут пытать и казнят; при его ремесле это почти неизбежно, и поскольку он сумел воспользоваться всеми радостями жизни и занимаемого им положения, то не так уж боялся смерти. Но неопределенность и те ситуации, в которых необходимо было принимать самостоятельные решения, последствия которых невозможно было предвидеть, приводили его в ужас. Он всегда занимал положение подчиненного и исполнял чужие приказы, и вот теперь, впервые в жизни, ему вдруг нужно было проявить инициативу и действовать безо всяких инструкций в условиях политической смуты, когда предпринятые им шаги могли с равным успехом сделать его как предателем, так и героем. Он не верил, что режиму Альмайо пришел конец, хотя от сообщения Генерального штаба веяло откровенным пессимизмом и даже смятением; не мог себе представить, чтобы такой человек, как Хосе Альмайо, позволил врагам захватить себя врасплох или сплести заговор – во всех кругах общества у него были информаторы, и он никому не доверял. Но на этой земле всякое случается, и даже самые великие негодяи не застрахованы от внезапных и глупых ударов судьбы; бывало, самым распоследним мерзавцам, создавшим, казалось бы, вокруг себя полную пустоту, вдруг изменяла удача и они вынуждены были уступить свое место другим. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что следует действовать с предельной осторожностью, и первый вывод, к которому он пришел, сводился к тому, что в столь смутной ситуации, когда никто не знает, как все обернется, расстреливать американских граждан было бы безрассудно. Если победителем выйдет Хосе Альмайо, если появятся сведения, подтверждающие то, что удача по-прежнему сопутствует ему, вот тогда можно будет со спокойной совестью прикончить американцев, а о том, что он какое-то время не повиновался приказу и оттянул казнь, никто не узнает. Но если успех окажется на стороне восставшей армии, лучшей и, может быть, единственной возможностью спасти свою шкуру будет оставить гринго в качестве заложников в каком-нибудь потерянном уголке Сьерры и сообщить о том, что он отказался исполнять преступные приказы кровавого диктатора, а затем с помощью посольства Соединенных Штатов получить в обмен на пленников охранное свидетельство для себя самого.
Появлению капитана Гарсиа на свет предшествовало отнюдь не одно поколение бандитов, и по сути своей это дело не слишком отличалось от того, что делали его стоявшие вне закона предки, требуя выкупа; и вот, в смятении прибегнув к традициям своих пращуров – последнему светлому пятну в той тьме, что поглотила его рассудок, – он погрузил пленников в «кадиллаки» и теперь уходил в горы, в известное ему тайное местечко, где, согласно легенде, его дед укрывался со своей бандой после какого-нибудь очередного «подвига». Он знал, что не сможет проехать незамеченным или сделать так, чтобы о нем забыли на несколько дней, но этого вполне было достаточно для того, чтобы выиграть время, сориентироваться в обстановке и занять определенную позицию. Если его атакуют мятежники, у него все-таки будет возможность поторговаться и получить охранную грамоту, угрожая казнить пленников, создав тем самым новому правительству на заре его существования серьезные трудности в отношениях с великой демократической американской державой, где он рассчитывал найти убежище и где всегда мечтал поселиться на склоне лет. Именно оттуда Освободитель позаимствовал наиболее ясные положения своего учения, именно в этой стране он черпал вдохновение, и Гарсиа относился к Соединенным Штатам с величайшим восхищением. Теперь он был очень горд собой, своей сообразительностью и хитростью; пока джин взбирался вверх по краю пропасти, следуя по дороге контрабандистов, он взял бутылку, покрутил ручку приемника и, поймав «Lovely you» Фрэнка Синатры – одного из самых уважаемых им людей на этой грешной земле, – расслабился и стал пить прямо из горлышка.
С тех пор как «кадиллаки» свернули с шоссе, прошло уже около часа. Девушка проснулась и теперь наводила красоту; д-р Хорват представился. Его бы ничуть не удивило, если бы оказалось, что его имя ей знакомо. Она прервала свое занятие и, все еще держа в руке губную помаду, с любопытством посмотрела на него.
– Ах да, – сказала она, – я много слышала о вас, д-р Хорват. Хосе вами просто восхищен. Я знаю, он внимательно следит за вашей работой. Даже поручил своим представителям по связям с общественностью Соединенных Штатов выслать ему переводы ваших статей и проповедей. Ему очень нравятся то, что вы говорите о Дьяволе; он считает, что вы ведете очень хорошую пропаганду по этому вопросу. Знаете, он ведь человек глубоко верующий. Все индейцы таковы. Это страна очень верующих людей.
– Вряд ли можно сказать, что он извлек пользу из моих поучений, – мрачно заметил д-р Хорват. – Если судить об этом по только что полученному нами опыту, сей отвратительный диктатор, кажется, куда роднее Дьяволу, чем любой из тех преступников, с которыми когда-либо в жизни я имел несчастье общаться.
– Хосе не стоит считать диктатором в прямом смысле слова, – с упреком в голосе сказала девушка. – Просто эта страна очень непохожа на нашу, здесь иные политические традиции, вот и все. Нельзя о них судить исходя из тех же критериев, что и о нашей стране; поверьте, Хосе сделал немало добрых дел.
– Сомневаюсь, – заметил миссионер.
– Просто он немного суеверен, понимаете, – вздохнув, продолжала девушка. – Очень легко во все верит. И следует заметить, что такие люди, как вы, доктор Хорват, – позвольте мне сказать вам об этом – поощряют его легковерие, подкидывая всякого рода идеи.
Проповедник посмотрел на нее с неприязнью.
– Я бы попросил вас объясниться, – произнес он ледяным тоном.
– О, сейчас я все объясню, д-р Хорват, – сказала девушка; его тон, похоже, не произвел на нее ни малейшего впечатления. – Из века в век невежественные – или, во всяком случае, ни капельки не способные ни понять, ни проявить элементарную терпимость испанские монахи внушали индейцам, что все, что им нравится, – все их обычаи, образ жизни – неминуемо отправят их в ад. Слушайте, у них ведь тут всегда была почти полная свобода в области секса, – вы, должно быть, знаете об этом, – но им объяснили, что чувственность – от Дьявола. И что восставать против испанских хозяев – преступление по отношению к Господу. Получалось, что все есть зло, а добро – это лишь смирение, покорность, молчаливое согласие на свою участь да молитва за упокой души родных детей, умерших от недоедания, полного отсутствия гигиены, врачей или лекарств. Все, чего им, индейцам, хотелось: развратничать, чуть поменьше работать, убивать хозяев и отбирать у них землю – все это оказывалось злом, не так ли?
За такими мыслями кроется Дьявол – это им втолковывали беспрестанно. Вот среди них и нашлись те, кто наконец все понял и очень всерьез, как вы им и советуете, принялся веровать в Дьявола. Эти люди суеверны, примитивны, а здесь никто не пытался изменить то, что делает их такими. Даже у Хосе нет образования, хотя он очень умен и одарен весьма логическим складом ума. Пожалуй, даже слишком логическим. Так вот, когда вы, преподобный отец, а вы ведь не невежественный деревенский священник или какой-нибудь chucho – рыночный колдун, – вы, всеми уважаемая личность из большой цивилизованной страны; когда вы или еще кто-нибудь – вроде Билли Грэхема – заявляете, что Дьявол действительно существует и чуть ли не везде правит миром, в Хосе возрождается вера, уверенность в себе, и за это он вам очень признателен. Вы поощряете его суеверия. И вам должно быть стыдно.
– Милое дитя, ничего подобного я не делал! – возмущенно воскликнул миссионер. – Это богохульство.
– Не стоит сердиться, – слегка иронично и даже несколько злобно сказала девушка, – просто мне хотелось, чтобы вы немножко лучше поняли, как обстоит дело.
– Похоже, вы испытываете большую симпатию к этому индивидууму, – сухо заметил проповедник.