Так я встретился в первый раз с семьей Броницких в ее естественном состоянии – в разгар драмы. Геня де Броницкая (я узнал позже, что “де” исчезало, когда семья возвращалась в Польшу, где эта частица не употребляется, чтобы вновь возникнуть во Франции, где Броницкие были менее известны) обладала красотой, о которой некогда говорилось, что она “производит опустошения”. Это выражение теперь вышло из моды – видимо, количество опустошений, которые мир перенес за последнее время, его обесценило. Очень тонкая (с почтительной оговоркой относительно бедер и груди), она была из тех женщин, которые уже не знают, что делать, настолько они красивы.
Меня окончательно отстранили движением платка, и Лила, по‐прежнему держа меня за руку, повела меня через коридор к лестнице. Между большим парадным холлом, где разыгрывалась хлопковая драма, и чердаком было три этажа, но, кажется, во время этого короткого подъема я узнал больше подробностей относительно некоторых странных вещей, которые происходят между мужчинами и женщинами, чем за всю предыдущую жизнь. Едва мы поднялись на несколько ступенек, как Лила уведомила меня, что первый муж Гени покончил с собой в ночь свадьбы, перед тем как войти в супружескую спальню.
– Он нервничал, – объяснила мне Лила, по‐прежнему крепко держа меня за руку, боясь, наверно, что я убегу.
Второй муж, напротив, погиб от избытка уверенности в себе.
– От изнеможения, – сообщила Лила, глядя мне прямо в глаза, как бы желая меня предостеречь, а я спрашивал себя, что она хочет этим сказать. – Моя мать была самой великой актрисой Польши. Нужен был специальный слуга, чтобы получать цветы, которые ей все время присылали. Ее содержали король Альфонс Тринадцатый и король Румынии Кароль. Но она любила только одного человека в жизни, я не могу тебе сказать его имя, это секрет…
– Рудольфо Валентино, – сказал голос.
Мы только что вошли на чердак, и, обернувшись в ту сторону, откуда раздалась эта реплика, произнесенная саркастическим тоном, я увидел мальчика, сидевшего скрестив ноги на полу под окном мансарды, с открытым атласом на коленях, рядом с глобусом. У него был профиль орленка, нос доминировал на лице, как бы чувствуя себя хозяином. Волосы черные, глаза карие, и хотя он был старше меня всего на год или на два, его тонкие губы уже дышали иронией – было даже непонятно, улыбается ли он, или такой рисунок рта у него от рождения.
– Внимательно слушай, что тебе говорит моя сестра, потому что во всем этом никогда нет ни слова правды, а это развивает воображение. У Лилы такая потребность лгать, что на нее нельзя сердиться. Это призвание. У меня склад ума научный и рациональный, что совершенно уникально в этой семье. Меня зовут Тад.
Он встал, и мы пожали друг другу руки. В глубине чердака висел красный занавес, и за ним кто‐то играл на рояле.
Лила вовсе не казалась смущенной словами брата и наблюдала за мной с лукавым выражением.
– Ты мне веришь или нет? – спросила она меня.
Я не колебался:
– Верю.
Она с торжеством взглянула на брата и уселась в большое ветхое кресло.
– Ну, вижу, это уже любовь, – констатировал Тад. – В этих случаях рассудку сказать нечего. Я живу в обществе совершенно сумасшедшей матери, отца, который может проиграть Польшу в карты, и сестры, считающей правду своим личным врагом. Давно вы знакомы?
Я собирался ответить, но он поднял руку:
– Погоди, погоди… Со вчерашнего дня?
Я кивнул.
Признание, что я видел Лилу один раз четыре года назад и с тех пор не переставал о ней думать, только вызвало бы какую‐нибудь убийственную реплику.
– Так я и думал, – сказал Тад. – Вчера она потеряла своего пуделя Мирлитона и поспешила найти ему замену.