Под красной крышей

Я выдавливаю только: «Чего-чего?» Ребенок пинается. Улыбаюсь.

Бумажная дверь

Ивона сидит на траве. Наматывает на палец стебель одуванчика. Сок молочный льется к ее коленям. Она ухмыляется и отряхивает руки. Рядом с ее сумкой валяется венок.

Я завожу двигатель, и он начинает мурчать. Отхожу к Ивоне и прикрываю лицо от солнца:

– Поехали дальше.

– Поехали. – Она поднимается.

Наш путь пахнет цветами лаванды, которые она возит с собой, жуется жареной на костре курицей, тает на языке мороженым и леденцами, звучит песнями «Моторамы». Мы стараемся не думать о том, что нас ждет.

Но уже через три дня мы прибываем в город. Нас просили приехать, но мы знаем, что везде, куда нас зовут, воцарилось несчастье. И мы летим туда, где все больны. И мы не видим здоровья.

Здесь разбитая дорога, билборды где-то разрушены и изрисованы граффити. Из-за серого неба, где золотятся облака, город кажется пустым и мрачным. Наверное, это еще потому, что все дети, кроме одной девочки, исчезли.

Люди проползают тенями. Ивона натягивает кофту. Мы подъезжаем к белоснежному зданию администрации города. Паркуемся. Нас выслушивают, обыскивают, смотрят документы и отводят наконец в кабинет главы.

Мэр оказывается мясистым мужчиной, унылым выражением лица, похожим на бассета. Мы усаживаемся напротив него.

– Вы в курсе общей ситуации. Дети просто испарились неделю назад. Полиция ничего не нашла. Нам посоветовали обратиться к вам. Вы же эти… как их… Шаманы, да?

Ивона сглатывает смех и давится.

– Ну уж не шаманы, – улыбаюсь я. – Лучше называйте нас охотниками за нечистью.

– Один черт. То есть фиг. – Он вздыхает и задумывается.

Потом постукивает толстыми пальцами по столу, вытаскивает из ящика стола стопку папок. Они блинами растекаются перед нами.

– Здесь вся имеющаяся информация о детях. А ребенка всего тридцать три.

Мы киваем и берем досье.

Вечер проводим в гостинице на кровати, читаем про детей и день их пропажи. Ивона усаживается по-турецки и осматривается:

– Я тоже из этого клоповника исчезла бы.