Тень Галена

Я никогда не считал себя юношей впечатлительным, или лишенным красок фантазии, но вы только представьте себе удивление, какое может охватить человека, узревшего как тяжелые каменные двери, с надсадным скрипом могут расходиться в стороны, сами по себе, словно по велению входящего? Я все пытался заглянуть внутрь щелей, ожидая, возможно, увидеть мускулистых рабов, спрятавшихся под землей и приводящих в движение весь хитрый механизм. Но тщетно! Чудовищно тяжёлые врата действительно открывались сами по себе, вызывая изумление публики. Я стоял, открыв рот и пытаясь хоть что-то придумать в объяснение этому чуду, а Гален от души хохотал над моими потугами.

Я ничего не понимал в механике.

Здесь был и волшебный ящик, способный выдавать освещенную воду, если бросить в него монетку. Я слышал, что множество таких расставили в храмах и, экономя на оплате мелких торговцев, жрецы сколотили немалые состояния, пользуясь умом и находчивостью Герона. Хотя сам способ оказался весьма прост – брошенная монетка падала на небольшую платформу и тяжестью своей на время открывала заслонку, просунув руку в которую уже не трудно было взять оплаченный мгновением раньше товар.

Одной из самых запомнившихся мне диковинок явился также огромный бронзовый шар, быстро вращаемый силой струй водяного пара, которые валили из двух отходящих из его корпуса трубок. Ни я, ни даже Гален не знали, для чего это нужно, но выглядело очень впечатляюще. Наверное, только потомкам суждено будет придумать, где это подвижное чудовище из металла могло бы пригодиться и как послужить людям.

Гален же предпочитал более прикладные тематики – куда более его интересовала астрономия и он, как сам рассказывал, утомил не одного бывалого капитана своими бесчисленными расспросами о звездах и созвездиях, а также нередко зарисовывал их и сам.

– Лучше всего звезды видны в пустыне – бесконечное небесное полотно, усеянное огнями – мечтательно вспоминал он. – Главное, Квинт, не смей путать астрономию с астрологией! Нет большего оскорбления! Египтяне обожают эту блудную дочь настоящей науки, да и вообще редкий званый вечер проходит без гаданий и прочей чепухи. И никого, Квинт, решительно никого не смущает, что предсказания совпадают с результатами, быть может, даже реже, чем просто случайно! О чем они только думают? Где их тяга к рассудительности? – возмущался Гален.

– Давай-ка я лучше познакомлю тебя с Клавдием Птолемеем – этот знаток музыки, оптики и математики объяснит тебе любые, самые удивительные механизмы Герона. Но сразу следом запутает собственными теоремами – хохотнул Гален.

– Я слышал также, что у него есть карта, где нарисован мир во всей его полноте. Представляешь? Уверен, есть страны, Квинт, о которых ты даже и не слышал! Рекомендую и настоятельно, невежество всякого рода необходимо жестоко устранять учением!

– А еще обязательно познакомься с трудами Аристарха Самосского! Этот блестящий муж убедительно показал, что и Земля наша и другие планеты, какие мы видим на небосводе, вращаются вокруг Солнца. Даже пытался вычислить их размеры и расстояние от нас, но в том пока немало трудностей.

Геодезия, оптика и математика не давались мне совсем, а мой учитель напротив, проявлял в них настолько впечатляющие успехи, что окружающие ученые никак не могли понять, отчего бы ему не сделаться исследователям здесь, в точных науках. А не на зыбкой почве медицины, которую иные вообще путают с магией и не признают за достойное благородного человека занятие.

На это мой учитель лишь смеялся им в ответ и уверенно заявлял, что в скором будущем, именно благодаря ему и его универсальному, как он подчеркивал, уму, пытающемуся синтезировать точное с приблизительным, а наблюдение с размышлением – медицина навсегда преобразится и станет научной системой. Безошибочной и верной. Подчиненной строгим доказательствам, как и те математические теоремы, о которых они ему толкуют.

А вот сами математика и оптика прекрасно обойдутся и без его, Галена, великого напряжения сил.

Тут уж в ответ ему громко и безудержно смеялись все ученые мужи Мусейона до единого. Что, впрочем, совершенно не задевало Галена и он, помахав им с видом, словно говорил «ну-ну, смейтесь, идиоты», невозмутимо продолжал свою работу.

Память может подводить меня, но сердце – никогда. Последним в тот день мы посмотрели, а вернее будет сказать послушали, чарующие звуки гидравлоса[36] – водяного органа, ставшего, как я потом узнал, весьма популярным по всей империи. Иметь его стало признаком благородства манер и увлечений при дворах состоятельной публики.

Очередное творение Герона, гидравлос словно был гением создателя материализован из того царства идей, о котором писал в своих трудах Платон. Волшебные звуки его возносили душу в чертоги абстрактных идеалов.

Впрочем, мое сравнение и упоминание Платона Галену совершенно не понравились, он нашел их лишенными изящества и смысла, попросив до поры оставить рассуждения и не посягать на платонизм, в котором я прямо сейчас решительно ничего не смыслю.

Я не обиделся на моего горячего друга и не стал спорить. О чем совершенно с тех пор не жалею, ведь именно благодаря скромному благоразумию моей сдержанности мы насладились бесподобной музыкой. А ее универсальный язык споров не вызвал и был признан прекрасным единогласно.

***

Как-то раз я застал Галена фильтрующим воду через хитрую систему небольших, аккуратно сшитых ситечек. Он увидел меня и кивнул, задумчивый, напряженный и непривычно молчаливый. Какое-то время я наблюдал за его странными, похожими на загадочный ритуал действиями. Он перекладывал ткани так и эдак, проливая через них воду, журчащую о дно глиняных горшков. Вокруг бегала пара старых плешивых псов, привлечённых оставленной кем-то свиной костью.

– В Александрии я видел, как некоторые египетские крестьяне фильтруют и охлаждают свою воду – неспешно начал Гален, не прерывая своих упражнений. – Грязную, нильскую воду. Предварительно нагрев, они переливают ее в глиняные сосуды сквозь тонкое ситечко, как я сейчас, чтобы вся грязь и личинки остались сверху. Даже столь маленькие, что наш глаз совсем не может различить их – как ни щурься. Потом эти горшки привязывают к воротам или чему-то подобному, чтобы вывесить против ветра на ночь. Так вода остынет. А утром, еще до восхода солнца, крестьяне ставят их на прохладную землю и обкладывают весь кувшин листьями латука, или винограда, чтобы сохранить этот холод.