Тень Галена

Мой новый друг также познакомил меня с компанией молодых людей из местных знатных семейств, которые тоже обучались основам философии и риторики. Ради дальнейшей карьеры и, конечно, удовлетворения честолюбия своих отцов, для которых учеба их отпрысков при Мусейоне[31] была символом статуса и изысканного вкуса. А также, конечно, демонстрировала окружающим возможности их внушительных кошельков.

К тому же, тут можно было обзавестись знакомыми, которые могли изрядно пригодиться в будущей жизни, особенно на торговой или политической стезе.

Загадочным для меня образом, Гален оказался фигурой весьма влиятельной и, поговорив с парой нужных людей, он вручил мне пропуск в Мусейон – храм муз и обитель самых мудрых мужей восточной части империи. А может, и всего римского государства вообще – но с этим последним, безусловно, нашлось бы кому поспорить. Ведь снобы в Риме никогда не снизойдут до признания превосходства какой-то из своих многочисленных провинций. Исключения редко делались даже для более чем культурных греческих провинций.

Конечно, я не сразу принял столь щедрый подарок, опасаясь, что Гален может оказаться человеком непостоянным. В этом прискорбном сценарии, выставленный счет смог бы едва ли не разорить моего отца. Но, разгадав мои тревоги, Гален посмеялся и заверил, что это не стоило ему ни денария, потому как совсем недавно он излечил брата одного из жрецов, мучимого болями, от которых его не спасали ни жертвы Исиде, ни щедрые приношения Хеку, богу египетских лекарей.

– И что же ты думаешь мне в этом помогло, юный Квинт? Рецепты из того сундучка, которому ты был свидетелем! Муж одной матроны, теперь уже вдовы, о котором бросил тогда пару слов Антиох, собирал их немалую часть своей жизни. А он объездил едва ли не всю империю! Как врач он был, признаюсь, так себе – но в травах разбирался сносно. Кое-что нашлось как раз на нужный редкий случай.

Я с пониманием улыбнулся. Мучавшие меня опасения начинали потихоньку отступать.

– Пусть заслуга верного лечения и принадлежит всецело мне, но ведь и ты в какой-то мере поучаствовал? – подмигнул мне Гален. – Занимайся!

Так я и стал учеником в одном из величайших оплотов мудрости и преемственности знаний от Аристотеля и Александра до наших дней. Но довольно напыщенных слов – в Мусейоне мне повезло стать свидетелем множества удивительных вещей, лекций и споров. О некоторых из них, несомненно, стоит написать несколько строчек.

Медицинские изыскания в ту пору уже не были широко представлены. Они не оплачивались из имперской казны, хотя при предыдущем императоре Адриане Мусейон получил изрядные деньги.

Император Адриан вообще славился любовью ко всему эллинскому, пустил моду на бороды и не покладая рук вкладывался в возрождение греческого наследия во всех мыслимых уголках необъятной империи. Что, впрочем, многих против него и настроило.

Римляне, особенно в Сенате, бывают бесконечно консервативны. Нередко и вовсе сенаторы демонстрировали слепой патриотизм и презрение ко всему чужому. Хороший тому пример Плиний Старший[32] – автор «Естественной истории», где он местами швыряет в греков обвинения в развратности, шарлатанстве и едва ли не говорит о такой глубине их порочности, что способна обрушить весь Рим. До греков, вероятно, пребывавший истинным оплотом нравственности и благообразия.

Вскрытия людей, когда-то проводимые в Александрии целой плеядой ученых, давным-давно были под строжайшим запретом, а те немногие, кто продолжал попытки приоткрыть завесу тайн об устройстве плоти, как и мой друг Гален, вынуждены были удовлетворять свое любопытство вскрывая животных.

Еще одной доступной всякому радостью являлось изучение скелетов. Не раз Гален с восторгом показывал мне свои зарисовки костей, которые ему доводилось встречать за городскими воротами у случайного, обглоданного птицами разбойника, гнившего в канаве. Или в хорошо сохранившейся могиле, которую, может быть, такой же разбойник и разграбил.

Этих безымянных могил, то тут, то там среди древних захоронений египтян, было предостаточно. История Египта уходила в такую тьму веков, что мурашки пробегали по коже, представляя, как мы ходим по бесчисленным костям тех, кто жил до нас.

Не хотелось также думать и о том, в облаке каких миазмов мой друг делал свои папирусные эскизы, присев возле разложившегося на жаре трупа. По всей видимости, интерес к таинствам перевешивал в глазах Галена даже самые немыслимые эстетические неудобства – вот характер истинного исследователя!

– Смотри Квинт – поскольку и форма тела приспосабливается к костям, и природа других частей следует за ними, я считаю правильным, чтобы ты прежде всего приобрел точное знание именно о человеческих костях! Не рассматривай их лишь поверхностно и не ограничивайся чтением книг, которые одни называют «Остологиями», иные – «Скелетами» или, как мое сочинение, «О костях». Каково, по моему убеждению, по ясности фактов, и точности превосходит все сочинения моих предшественников!

Да, мой друг крайне редко позволял украшать себя такой добродетели, как скромность. Скажем прямо – он вообще не считал ее добродетелью и смеялся в лицо всем скромникам, обещая, что они никогда не докажут окружающим своей правоты и не утвердят своих взглядов, даже будучи трижды правы. На а если так, то зачем тогда все прочее?

– Как бы ни был хорош мой труд – не ограничивайся рисунками и стремись собственными глазами осмотреть каждую кость, повертев и пощупав ее руками, – продолжал Гален, — это вполне доступно в Александрии. И пусть местные врачи – скорее анатомы, писаки, способные лишь зарисовывать и копировать, но не мыслить о причинах и следствиях каждой болезни и путях ее излечения – хотя бы и ради костей в Александрии побывать стоит. Ну а, кроме того, все мои пергамские учителя, Руф Эфесский, Соран, да и многие иные учлись именно тут. Наверное, это чего-то да стоит?

Почитая Гиппократа, Гален удивлял презрению к менее великим авторитетам, часто без смущения противопоставляя себя им.

– Не знаю, впрочем. Когда-то здесь сносно трактовали работы Гиппократа, но сейчас все это, увы, забыто... И лишь я один… могу вдохнуть в труды древних новую жизнь.