— Это точно. Только ничего не трогай, а то она такой концерт закатит.
— А где твоя мать?
Брови, уголки рта и плечи Хуаниты одновременно приподнялись в изысканном жесте, выражавшем недоумение и раздражение:
— Откуда мне знать? Может, она снова поволокла их в церковь.
— Очень плохо.
— Что же в этом плохого?
— Я рассчитывал с ними повстречаться. — Филдинг постарался произнести эти слова как можно небрежнее, словно говорил он о жесте чистой вежливости, а не о том, что было для него чрезвычайно важно. — Я люблю детей. У меня-то ведь всего один ребенок. Девочка. Ей примерно столько же, сколько тебе.
— Неужели? Сколько же мне, по-твоему?
— Если бы ты не сказала мне, что у тебя шестеро, я бы дал лет двадцать.
— Конечно, — засмеялась Хуанита. — Так я и поверила.
— Правда, правда. Вот только эта краска на глазах тебя старит. Тебе надо перестать ею пользоваться.
— От туши они кажутся больше.
— Им нет нужды казаться больше.
— Да, язык у тебя здорово подвешен. — Но при этом начала стирать краску с век большими пальцами, словно куда больше уважала его мнение, чем хотела показать. — А она красивая? Твоя дочь?
— Была красивой. Я ее давно не видел.
— Как это? Как же ты мог ее не видеть, если так любишь детей?
На этот вопрос можно было ответить сотней вариантов. Он выбрал первый попавшийся:
— Я много ездил. Мне просто не сидится на одном месте.
— Мне тоже. Только в моей ситуации особо не разгуляешься, с шестью-то детьми, да еще мамаша следит за мной так, будто у меня две головы. — Она с размаху опустилась на кушетку, отвернулась и уставилась в потолок. — Иногда мне хочется, чтобы налетел огромный ураган и подхватил этот домишко и меня вместе с ним. Мне наплевать, куда я улечу. Даже заграница подойдет.
Неожиданно в спальне раздался короткий плач ребенка, за ним последовал гул голосов, словно первый крик был сигналом для всего хора.