— Вы проверяли данные на меня?
— Самые общие сведения. Ничего конкретного.
Он прищурился, глядя на солнце, и потер глаза.
— Полагаю, что дом на Лаурел-стрит принес вам немало приятных воспоминаний.
— Конечно.
— Зачем же пытаться их уничтожить?
Она посмотрела на него так, как смотрят на ребенка, которому приходится раз за разом повторять одно и то же.
— Я даю вам, — сказал Пината, — еще одну возможность изменить свое решение.
— Я отказываюсь.
— Хорошо. Входите.
Они прошли через двустворчатые двери на шарнирах и двинулись вверх по лестнице. Какое-то время они шли словно незнакомые друг другу люди, случайно идущие в одном направлении. Их разделенность была предопределена Дэйзи. Она напомнила Пинате о том, что она сказала ему по телефону — про людей, которые могут подумать совсем не то, если увидят их вместе, поскольку он молод и привлекателен, и как бы ей этого не хотелось. Комплимент, даже если она и не собиралась его ему делать, смутил его. Он не любил, когда хорошо или плохо, но упоминали о его внешности, поскольку считал подобного рода ремарки неуместными.
В юности Пината очень остро переживал то, что он не знает своей расовой принадлежности и не может отождествить себя ни с одной из конкретных этнических групп. Но теперь, став взрослым человеком, он чувствовал, что отсутствие расовой определенности сделало его терпимым ко всем расам. Он был в состоянии воспринимать как брата любого человека, поскольку факты, которыми он располагал, позволяли ему это сделать. Фамилия Пината давала ему возможность легко находить общий язык с испано-американцами и мексиканцами, составлявшими значительную часть жителей их городка, хотя и не была его собственной. Он получил ее от матери-настоятельницы в детском приюте в Лос-Анджелесе, где его оставили.
Время от времени он посещал свой приют. Мать-настоятельница была очень стара, зрение и слух у нее становились все хуже, но разговаривала она по-прежнему как юная говорунья, когда Пината приходил к ней. Он был для нее самым близким из сотен воспитанников, ибо она сама обнаружила его в церкви в канун Рождества и назвала по этой причине Иисусом Пинатой. Поскольку мать-настоятельница постарела, ум ее уже не был гибким и любопытствующим и выбирал давно проторенные дорожки. Самая любимая из них вела в церковь в рождественский вечер тридцать два года назад!
— И там прямо перед алтарем лежал ты, крохотный малютка, весом не более пяти фунтов, завернутый в пеленки и кричащий так, что я подумала, твои легкие сейчас разорвутся. Затем вбежала сестра Мария-Марта. Лицо у нее было белее простыни, словно она никогда не видела новорожденного. Она подхватила тебя на руки и назвала маленьким Иисусом, Господом нашим. Ты сразу же прекратил плакать, будто заблудшая душа, откликающаяся на свое имя, звучащее из чащи. Так мы и назвали тебя Иисусом. Конечно, с таким именем было очень непросто жить, — обычно добавляла она в этом месте со вздохом. — Как хорошо я помню все твои драки! Когда ты стал постарше, то бросался на любого, кто смеялся над твоим именем. Все эти царапины, синяки, выбитые зубы, Бог мой, они становились серьезной проблемой. Большую часть своего детства ты выглядел настоящим дикарем. Иисус — чудное имя, но я ощущала, что нужно принимать какие-то меры. И я попросила совета у отца Стивенса, он пришел и поговорил с тобой. Он спросил тебя, какое имя тебе по душе, и ты ответил: «Стивенс». Прекрасный выбор, нужно сказать. Отец Стивенс был великим человеком.
В этом месте она всегда останавливалась, чтобы высморкаться, объясняя, что из-за смога у нее развился гайморит.
— Точно так же ты мог поменять и свою фамилию. В конце концов, мы выбрали ее лишь потому, что дети во дворе в тот день играли в пинату, подбрасывая перышки. Мы решили проголосовать. Сестра Мария-Марта единственная высказалась против. «Представьте себе, что он Смит, или Браун, или Андерсон», — сказала она. Я возразила, заметив, что в нашей округе очень мало белых, и, уж коли тебе суждено воспитываться среди нас, тебе будет легче прожить Пинатой, а не Брауном или Андерсоном. И я оказалась права. Ты стал прекрасным молодым человеком, которым мы все очень гордимся. Если бы наш добрый отец Стивенс мог увидеть тебя… О Боже! Этот смог с каждым годом становится все хуже. Если бы это была кара Господня, я бы не возражала, но боюсь, что это всего-навсего результат человеческой извращенности.
Извращенность. Это слово напоминало ему о Дэйзи. Она стремительно шла, обогнав его на несколько ступенек, словно на тренировке по спортивной ходьбе. Он догнал ее на четвертом этаже:
— К чему такая спешка? Они работают до половины шестого.
— Я люблю быстро ходить.
— Я тоже, если за мной кто-то гонится.
ebooksa