— Очень смешно. Я и сам заметил.
— Но, надеюсь, ты ей нисколько не поверил?
— Ни секунды.
— Я сама вижу, что не поверил. У тебя очень доброе лицо. Могу поспорить, ты любишь собак.
— Прекрасные животные.
Страх его полностью ушел, но в горле застрял комок жалости к ней, и он никак не мог от него избавиться, ни проглотить, ни выплюнуть. Филдинг не часто испытывал жалость по отношению к кому-то еще, кроме себя, и он не слишком любил это чувство. Оно выбивало из колеи. Он хотел вскочить и выбежать из зала, напрочь забыть об этой странной, с печальными глазами женщине, забыть о них всех: о Дэйзи, о Джиме, об Аде, о Камилле. Камилла умер, у Дэйзи и Джима была своя жизнь, у Ады своя… «Какого черта я здесь сижу, — мелькнуло у него в голове. — Это опасно. Я могу вызвать бурю и оказаться в самом ее центре. Мне, пожалуй, лучше смотаться, пока еще можно».
Хуанита с печалью смотрела на него.
— А каких собак ты любишь больше всего?
— Спящих.
— У меня когда-то был фокстерьер, но он изгрыз одно из распятий моей матери, и она заставила меня его утопить.
— Какая жалость!
— Я заканчиваю работу через пятнадцать минут. Может, в кино сходим?
Меньше всего на свете ему хотелось в кино, но он ни минуты не колебался:
— Было бы чудесно.
— Сначала мне надо зайти домой и переодеться. Я живу в трех кварталах отсюда. Ты мог бы подождать меня здесь.
— А почему мне не пойти с тобой? В такой день приятно прогуляться пешком.
Неожиданно на ее лице появилась враждебность.
— А кто сказал, что я собираюсь идти пешком?
— Ну, я просто так подумал. Если тут только три квартала…
— Я было подумала, ты, может, намекаешь, что я из тех, у кого и машины-то нет.