Голос ночной птицы

— Если и узнал, то даже виду не подал. Как только я назвал его по имени, он быстро удалился. Я хотел пойти за ним, но… подумал, что он, быть может, стыдится своих лохмотьев. И мне не хотелось ему навязываться, пока я не убедился, он это или нет.

— Насколько мне известно, Гвинетт Линч всегда был Гвинеттом Линчем, — изволил возразить Бидвелл. — Кто такой этот ваш Джон Ланкастер?

— Мистер Ланкастер служил в цирке тогда, когда мой отец был там управляющим, — пояснил Смайт. — Я там был на побегушках, делал, что говорил мне отец. Как я уже сказал, мистер Ланкастер выступал с дрессированными крысами, но еще он…

Дверной колокольчик загремел так, что мог бы вылететь из подвески. Не прошло и двух секунд, как дверь распахнулась и посетитель объявил о себе ревом, от которого душа сжималась:

— Как смели вы! Как смели вы столь оскорбить меня!

— О Боже мой! — произнес Брайтмен, и глаза его расширились. — Вернулась буря!

И действительно, облаченный в черное и увенчанный черной треуголкой, в комнату ворвался вихрь, но его изможденное морщинистое лицо раскраснелось от гнева, и жилы выступили на шее.

— Я требую поведать мне! — затрубил Исход Иерусалим, направив раструб своего рта на Бидвелла. — Как случилось, что не был зван я на приготовления твои?

— Какие приготовления? — прозвучал ответный выстрел Бидвелла. Он тоже был на опасной грани взрыва. — И как вы смеете так бесстыдно врываться в мой дом?

— Ты ли говоришь о бесстыдстве? Помысли тогда о бесстыдстве собственном, с коим оскорбил ты не меня, смиренного служителя, но Господа Всемогущего! — Последние слова прозвучали громом, от которого задрожали стены. — Мало того что допустил ты во град свой столь греховную мерзость, как лицедеи сии, но даже на стогне одном со мной града твоего дозволил ты им раскинуть их нечестивый шатер! Да видит Бог, довлеет мне покинуть град сей, и да будет он тут же обречен адскому пламени! И сделал бы я сие, кабы не обряд Честного Положения!

— Обряд Честного Положения? — подозрительно скривился Бидвелл. — Минутку, проповедник! Кажется, вы называли его обрядом санктимонии?

— А… да, он называется и так! — Голос Иерусалима чуть дрогнул, но тут же снова набрал горячего ветра. — Неужто верил ты, что столь важный обряд имеет не более одного имени? Ведь даже сам Господь еще носит имя Иегова! О Боже Небесный, избави слугу твоего от зрелища слепой гордыни, иже столь обильна в горнице сей!

Мэтью был не настолько, однако, слеп, чтобы не заметить, что сам Иерусалим по своей природе на ярмарке гордыни занял центральное место. Брайтмен и Смайт жались к стене, спасая собственные уши, Бидвелл отступил на несколько шагов, и даже стойкий учитель отшатнулся, и костяшки сжимавших трость пальцев побелели.

Однако Уинстон проявил стойкость:

— Почему вы так назойливо лезете в личные дела мистера Бидвелла?

— Сэр, в Царстве Божием нет дел личных! — отрезал Иерусалим. — Лишь Сатана стремится к тайне! Вот почему я столь негодую, что вы скрыли от очей моих сию встречу с сими лицедеями!

— Я ни от кого ничего не скрывал! — возмутился Бидвелл. — И вообще, каким чертом… то есть как вы вообще узнали, что актеры здесь?

— Я пребывал бы в неведении, когда бы не посетил стан лицедеев — как муж добролюбивый, исполненный братских чувств, — дабы говорить с их предводителем. И вот узнаю я от некоего жирного лицедея, чей бог, очевидно, обжорство, — что здесь, с тобою, этот мистер Брайтмен! Тогда открыто стало мне то, что надлежит сделать ведомо всем!

— И что именно надлежит сделать ведомо всем? — спросил Уинстон.

— Намерения ваши, о коих ты довольно осведомлен! — Голос проповедника сочился язвительностью. — Оставить в стороне меня в день казни!