Затем я на люльке спустился за борт с банкой белой краски, и наша шхуна стала называться «Милая Уинни».
Мы чудесно завершили вечер, распив ящик виски и поколотив негра Самми Коу.
А теперь…
Боже! В моей голове словно образовалась дыра — сквозь нее видны море, небо и птицы.
Однажды утром мы бросили якорь в виду Лонг-Айленда. Там стояло множество пароходов и шхун в ожидании хорошего настроения и смелости бутлегеров.
Мы ждали долго. Но никто не явился.
На горизонте тянулись длинные шлейфы дымов. Проклятая флотилия береговой охраны следила за нами.
Но разразилась буря.
Она обрушилась на нас мраком и грохотом, словно небесам вспороли брюхо, и они растеряли все свои внутренности.
Я приказал Самми Коу читать молитвы, а матросам намертво закрепить груз, а потом вежливо произнес:
— Господи, вручаем свои жизни в Твои руки.
И буря шарахнула нас под зад.
Благословенная ночь!
Три американских патрульщика и пять катеров таможни затонули вместе с экипажами, а шхуна бросила якорь в чудной бухточке к северу от Провиденса, где милые люди купили весь груз по королевским ценам, хотя Герцлих рыдал целый час, сожалея, что мы не запросили больше. Пришлось призвать его к порядку, отходив веревкой с двумя узлами.
Затем подул ветер с запада, сухой, как ирландское виски, и понес нас к Англии. Словно мы его заказали на нужный час и день, как говорил Тедди Раддл.
Я настроился на философский лад.
Так напевал Герцлих.
— Герцлих, — спросил я, — у нас много денег. Что ты сделаешь со своей долей?
— Куплю серебряную окарину, — тут же ответил он.
— Это же пустяк.