Ветер богов

Словно бы ужаснувшись убийственности их смысла, Скорцени и Фройнштаг приняли обет ласки и молчания.

Оголенная шея; отражающая давно угасшее лунное сияние грудь; тетивная упругость живота… На каждый поцелуй Скорцени Лилия отзывалась вздрагиванием всего не по-женски крепкого, облаченного в завязь тугих мышц тела, не признающего в постели никаких ласк, никакой нежности, ибо давно исповедовала грубый, настоянный на силе и поту, штурм. Против которого так восставала ее мятежная, ничуть не присмиревшая под мундиром душа.

21

Фюрер стоял в своем кабинете, у большого окна, из которого открывался вид на Берхтесгаден и на окрестные горы, и ему казалось, что он не просто созерцает все это, но и сам постепенно возносится над городком, над скалами, над целым миром.

Причем наступали минуты, когда это «вознесение» переставало быть плодом его фантазии, а воплощалось во вполне осознанное перемещение в пространстве. И тогда взор Гитлера охватывал огромные территории, воспринимавшиеся им так, как воспринимаются разве что с высоты птичьего полета, и над пунктирно обозначенными улочками городов, над лесистыми холмами предгорий, над убеленными утренним инеем вершинами Альп начинала звучать одному ему слышимая литургическая музыка небесных сфер.

«…Провидению было угодно, чтобы этим человеком стал я. Именно я, тот самый никто и ниоткуда, ворвавшийся в затхлый мир Европы, как испепеляющая комета – в ночное пространство, в вечную ночь Вселенной. Когда я принимаю решения, в меня вселяется дух Фридриха[15]. Это он возрождается над взбунтовавшейся Германией, чтобы привести ее к новым победам»[16].

Помутневшим взором фюрер окинул простиравшийся под ним горный массив.

Он искренне верил, что дух этих гор освящен духом императора Барбароссы. И что он, Гитлер, ниспослан Германии преемником и продолжателем славы Фридриха. А иначе зачем ему было вообще появляться в этом мире – личности, отмеченной таким величием?

«Я вполне осознаю, на что способен человек и где пределы его возможностей. Но я также уверен, что люди сотворяются Богом для того, чтобы выполнять волю Всемогущего. Если уж Господь сотворил народы и наделил их вековым самосознанием, то, очевидно, не для того, чтобы они легкомысленно забывали о величии своего Творца, о самой сути своего предназначения, сникали духом, растлевались и вымирали в безверии…»

Фюрер почувствовал, что кто-то остановился за его спиной. Он до гнева сатанинского ненавидел, когда кто-либо позволял себе в такие минуты оказываться позади него. Ибо в такие минуты он обостренно, каким-то непонятным, седьмым или восьмым чувством осязал присутствие такого человека, и тот уже не мог восприниматься в его христианской первородной доброте.

Он оглянулся и увидел в нескольких шагах от себя офицера. Было что-то странное в его фигуре. Высокий, худощавый… Ах да, повязка на глазу и… пустой рукав.

– Что вам угодно? – почти прорычал Гитлер. Физическая ущербность офицера лишь еще резче настроила фюрера против него. Он терпеть не мог несовершенства и ущербности. А уж явные инвалиды, считал фюрер, попросту должны кончать жизнь самоубийством. Как это водилось в Спарте. Вернулся домой с фронта, повидался с родными – и на судную скалу совершенства…

– Я, собственно… Разрешите представиться: полковник фон Штауффенберг.

– Полковник? – впился фюрер взглядом в пустой рукав Штауффенберга.

– Так точно, – не смутился тот.

– Кто вас пропустил сюда?

– Я попросил вашего адъютанта, обергруппенфюрера Шауба.

– Ша-уб, – зло простонал фюрер. – Так все же, кто вы такой?

– Простите, мой фюрер. Полковник фон Штауффенберг, начальник штаба армии резерва. У генерала Фромма. Я был у вас на приеме.

Полковник ступил несколько шагов, и теперь фюреру отчетливо был виден циклопический глаз этого урода, пустой рукав, и даже заметной стала изувеченность уцелевшей руки. Он сразу же вспомнил его. Генерал Фромм был против того, чтобы начальником штаба становился столь явный фронтовой урод. Это не способствовало престижу армии резерва. Будто в резерве уже только одни инвалиды. Пришлось настоять.