Она слушала. Только не его хриплый голос, а тихие, едва различимые шаги. Слышала тяжелое дыхание и шелест юбок. И еще до того, как дверь в темницу распахнулась, Габи знала – нянюшка вернулась!
Высокая, худая, дочерна загорелая, с седыми, словно припорошенным пеплом волосами, она остановилась посреди темницы, тяжко вздохнула, а потом сказала:
– Все, я вернулась, дети.
– Нянюшка! – Габи бросилась к ней, позабыв про цепь, и на цепи этой повисла. Псица… смертельно опасная псица… Из глаз хлынули слезы не то боли, не то горя, не то облегчения, а может всего сразу. Дмитрий обхватил ее за плечи, ослабил натяжение цепи, просунул пальцы под ошейник. Руки его были едва ли не холоднее металла.
– Я принесла то, за чем уходила. – Одной рукой нянюшка погладила Габи по голове, как когда-то в далеком детстве, а второй достала что-то из складок юбки. Еще один ошейник… Серебряный, тонкий, изящный, больше похожий на украшение. Габи где-то уже видела похожий. Или его и видела?
Да, в дедовой лаборатории. То ли алхимической, то ли химической. Он лежал в каменной нише на черной бархатной подушечке, словно был не ошейником, а царской короной. Маленькой Габи тогда так сильно захотелось его потрогать, что в спешке она смахнула реторту с лабораторного стола и порезала руку. За эту самую руку дед ее и схватил, сжал крепко, до боли, оттащил подальше от бархатной подушечки. В его синих глазах была ярость пополам со страхом, и Габи впервые испугалась собственного деда.
– Не надо, детка. – Дед сделал глубокий вдох, взял с полки какую-то тряпицу, принялся перевязывать ей руку. – Не трогай его.
Ей уже и не хотелось! Были в дедовой лаборатории вещицы и поинтереснее, чем какой-то ошейник! А поплакать хотелось! Больше от обиды, чем от боли. Она и плакала. Соленые слезы падали на раскрытую ладошку и щипали рану. От этого становилось еще обиднее. Наверное, дед подумал, что это из-за ошейника, потому что, закончив перевязку, заговорил:
– Это семейная реликвия, Габриэла. – Он называл ее полным именем только в особо серьезные моменты. Считай, никогда и не называл. От неожиданности Габи даже перестала плакать. – Видишь, – дед кивнул на висящий на стене щит. Сам по себе щит был неинтересный, оружие Габи не любила. Но картинка, на нем выбитая, была занимательная. И не картинка, а фамильный герб рода Бартане! Она уже достаточно взрослая, чтобы понимать такие вещи! А на гербе – трехглавый пес, яростный и страшный в своей ярости. А на шее у трехглавого пса – ошейник. Тот самый, что и на черной бархатной подушечке. Вот только ошейник настоящий, а псов с тремя головами не бывает!
Она так и сказала деду. И подбородок вздернула упрямо. А дед погладил ее по волосам и сказал неожиданно очень серьезно:
– Бывает всякое, Габриэла! Темный пес тоже был. Служил нашей семье в смутные времена.
Про смутные времена было неинтересно, а про трехглавого пса очень даже.
– А потом умер? – спросила она, косясь на ошейник. Если ошейник есть, а пса нету, значит умер.
– Трижды. – Дед нахмурился, а потом сказал с задумчивой усмешкой: – Но ждать осталось недолго. Скоро вернется.
– Так не бывает, – сказала Габи упрямо. – Если кто умирает, то навсегда.
– Иногда не навсегда, а лишь на триста лет. Проблема в том, дитя, чтобы продержаться эти триста лет без такой защиты. Наши враги не дремлют.
Габи кивнула, соглашаясь, хоть и была уверена, что все враги рода Бартане давным-давно крепко спят. Нет у них с дедом никаких врагов!
– Темный пес слушается только женской руки. – Дед в задумчивости посмотрел на ее ладошку. – Чует только женскую кровь. Поэтому очень хорошо, что у меня есть ты, Габриэла.
Захотелось сейчас же, немедленно потрогать ошейник, но дед смотрел строго, держал крепко.
– Без крайней нужды нельзя, дитя.