— Верно. Диктуй. Я буду писать.
— Господин Доримон.
— Рантье?
— Конечно. Его дочь Целестина.
— …тина. Дальше?
— Полковник Севваль.
— Ну, это слишком избито. Я лучше напишу Вальсен.
Рядом с водевилистами сидела еще пара, которая тоже, пользуясь шумом, говорила тихо. Здесь обсуждалась дуэль. Тридцатилетний старик поучал семнадцатилетнего юношу и описывал, с каким противником ему придется иметь дело.
— Черт возьми! Вы должны остерегаться. Он великолепно дерется на шпагах. У него чистая игра. Он ловко нападает, не пропустит ни одного финта, обладает твердостью руки, пылом, задором, верным выпадом и математической защитой, черт побери! И к тому же он левша.
В противоположном углу от того, в котором сидел Грантэр, Жоли и Багорель играли в домино и толковали о любви.
— Какой ты счастливчик! — говорил Жоли. — Твоя возлюбленная всегда смеется.
— И напрасно. Возлюбленной смеяться не полагается. Это подзадоривает изменить ей. Когда видишь ее веселой, не чувствуешь угрызений совести. Другое дело, если она грустна. Тогда как-то совестно обмануть ее.
— Какой ты неблагородный! Так приятно, когда женщина смеется! И вы никогда не ссоритесь!
— Благодаря условию, которое мы заключили. Вступив в священный союз, мы определили друг другу границы и никогда не переступаем их. Вот почему у нас не нарушается мир.
— Во время мира еще больше уясняешь себе счастье.
— А ты, Жоли? В каком положении твоя ссора с мамзель?.. Ты знаешь, о ком я говорю.
— Она дуется на меня с каким-то жестоким упорством.
— А между тем ты, как влюбленный, мог бы растрогать ее своей худобой.
— Увы!
— На твоем месте я разошелся бы с нею.