- Ну вот и не отказывай мне, – ответила Пятнашка, зачерпнув ложку каши. – Имафе я оф фефя уду!
- Фефя уду – это страшная угроза, – согласился я.
Кроме Пятнашки, я взял с собой Молчка. Ша-арми с Одноглазым ругались, но я запретил.
- Я вижу мудрость, Молчок – тоже, – прервал я споры. – Пятнашку мы убережём вдвоём. Но если с катушек слетишь ты или Одноглазый – удержать мы вас не сможем. А если кто-то выйдет в лагерь? Нет, ждите. Мы вернёмся.
- А вернётесь ли? – хмуро буркнул Одноглазый.
- Обещаю, что вернёмся, – ответил я.
Не знаю, что такого было в моих словах, но мне поверили.
Ранним утром мы подошли к туманной границе и шагнули внутрь. Как же тяжело было заставить себя делать это – без амулетов, без верных бойцов. Но наши бойцы были там – в тумане, и их нужно было вывести. Один шаг, и нас перенесло в малый мир.
Мы оказались в лесу – в самом страшном лесу, который мне доводилось видеть. Деревья, что росли здесь, не были деревьями в прямом смысле этого слова. В каждом дереве, если присмотреться, можно было увидеть застывшую детскую фигуру. Каждое дерево – один ребёнок.
«Как вам моя коллекция, ааори? – лишь шелест в голове, но я как наяву представил себе странного высокого старика, закутанного в длинный балахон. Его мне уже доводилось видеть. – Я так долго хотел вам показать её».
- Так что же не показал? – спросил я в пустоту, внимательно оглядываясь.
«Я не могу покинуть пределов тучи, – ответил старик. – Ты знаешь это. Не лукавь. Ты сам струсил ко мне прийти».
- Ну показал ты коллекцию – дальше-то что? – я не нашёлся с остроумным ответом.
«Дальше её надо осмотреть, – прошелестел голос. – Выход с другой стороны этой выставки боли».
- Нам, что, надо туда идти? – тихо спросила Пятнашка, а я только кивнул.
- А если?.. – начала девушка, но Молчок постучал себя по голове, показывая, что он об этом думает.
- Просто будь рядом. Не сходи с дороги. Не обращай внимание ни на что! Мы – за своими бойцами! – строго приказал я.
Если верить голосу и моим ощущениям – нам нужно было пройти сквозь лес. Мы нерешительно двинулись по неширокой просеке, свободной от деревьев. И стоило нам зашевелиться, как контуры детей вокруг ожили. Со всех сторон на нас обрушился плач. Плач десятков детей Линга, брошенных в проклятом городе на растерзание алхимикам, преданных родителями, которые пытались сохранить свою жизнь. Детей, чьих тел не касалось изменение.
Они плакали и молили на все лады – голосами мальчиков и девочек. Они пытались выйти из своих узилищ, тянули к нам руки, а мы ничем не могли им помочь. Пятнашка прижалась ко мне, пытаясь спастись от многоголосого крика, но он прорывался сквозь закрытые уши, впивался в голову, заставляя кровь разогреваться как кипящий бульон. Я видел, как мои пальцы вцепились в древко копья, как побелели костяшки Молчка, как тихо – на одной ноте – завыла Пятнашка. Видел – потому что слышать её вой я просто не мог.
А когда все дети начали плакать и кричать на разные лады: «Больно!», я сам чуть не кинулся к дереву. И только понимание, что я ничем не смогу им помочь, заставило меня остаться, вцепившись в Молчка и Пятнашку. Мы держались друг за друга, заставляя себя двигаться вперёд, и только когда страшный лес остался позади, и мы шагнули на заросшую серой прилипчивой травой равнину – крик умолк.