Вторая барабанная дробь, и снова два сильных удара подали команду выдвинуться второй шеренге на линию огня. Сжались сильные чёрные ладони на грубом древке дротика. Тугие узлы тренированных мышц напряглись и, сократившись, выпрямились, послав навстречу врагу смертоносную сталь.
Острые жала дротиков, или сулиц, по-русски, вонзились в тела врагов, впившись в разные места, разрывая мышцы, кожу, дробя и ломая кости, пробивая горло и лёгкие. Кто-то был убит на месте, кто-то, завывая от нестерпимой боли, катался в красной пыли африканской саванны, зажимая рану на теле рукой.
Но это не испугало враждебное дикарское племя. Неся потери, завывая и ругаясь на своём языке, они бежали, выставив перед собой копья и прекратив обстреливать нас из своих слабых луков. Тем более, это было бесполезно. Все мы были надёжно укрыты щитами, и не понесли от их огня никаких потерь.
Третья барабанная дробь, а вслед за ней три сильных удара, послали обе шеренги, стоявшие в шахматном порядке, на соединение в одну линию. А две пятёрки воинов, вооружённые винтовками, выбежали на фланги моего строя и открыли беглый огонь по дикарям.
Но, как, беглый, какой смогли. Из-за слабых навыков, страха перед стреляющей палкой, не понимая основ стрельбы, они не смогли нанести большого урона наступающим, или, хотя бы, отпугнуть их, что было скверно.
Вся толпа дикарей обрушилась на мой строй с разбегу, не считаясь с потерями. Всё-таки, их было больше, и они старались задавить нас массой. Но, мои воины не были трусами, да ещё и горели местью за убитых соплеменников, и достойно встретили всю эту массу отчаянных воинов.
Передо мною встала дилемма. Впереди колыхался строй моих воинов, сдерживая наступательный порыв воинов креша. Фланговые стрелки оказались бесполезны, и теперь откатывались далеко в стороны, стараясь оторваться от преследующих их дикарей.
Стрелять через головы моих воинов я не мог. Многие их них были выше меня, и я не видел врагов, опасаясь попасть в своих. Бежать на фланг было уже поздно, это могло посеять панику среди моих воинов, не понявших манёвра. Оставался последний вариант – вступать в бой самому, и без огнестрела. Этот вариант был самый худший.
Решившись, я снял из-за спины винчестер, и бросил его на землю, Луиша рядом не было, как и кота. Их я оставил охранять оружие. Затем я вытащил из мешка маленький сосуд из пустотелой тыквы. В нём была одна микстура, случайно получившаяся у меня, в результате одного из экспериментов. Микстура берсерка, так я её назвал. Она давала прирост неконтролируемой агрессии и бешеной ярости, в чём я мог лично убедиться, подлив ее одной тётке, которую потом успокаивали три воина, и то смогли это сделать, лишь когда связали.
Глотнув сильно разбавленный концентрат, я стал бить в тамтам, доводя себя до необходимого состояния, попутно подавая своим примером дополнительный импульс ярости своим воинам, потерь которых я не мог больше допустить.
Вскоре в голове зашумело, мысли стали путаться, а глаза заливать кровавая пена ярости. Еле сдерживая себя, из последних сил, я крикнул – «В стороны».
Вытащил свой старый медный хопеш, и, подняв его над головою, ринулся в самую гущу битвы. Ярость клокотала в моей груди, пробиваясь глухим звериным рычанием сквозь стиснутые зубы.
Мои воины раздались в стороны, пропуская меня. Хопеш, как топор смерти рухнул на оскаленную пасть врага, разрубив её напополам. Его мозги брызнули мне в лицо. Мотнув головой, стряхивая с себя брызги серого вещества, слизь и кровь, я нанёс следующий удар, и раздробил плечевой сустав другому дикарю.
Машинально прикрыл левый бок щитом. Снова ударил, бессознательно закрылся щитом, и опять ударил. Почувствовав, что мне неудобно, бросил хопеш, и, подобрав обломок копья с длинным и широким лезвием, стал орудовать им, рассекая грудные клетки, вспарывая животы, прокалывая горло и отрубая неосторожные конечности, что старались попасть в меня, сжимая при этом острую сталь.
В меня, наконец, попали копьём, потом ещё раз, но я не чувствовал боли. Копейщика, что посмел продырявить меня, я ударил щитом, свалив с ног. А потом, наступив ему на голову, ногой, обутой в грубый, кожаный сандалий, отрубил его голову одним ударом обломка копья.
Наконец, прорубив целую просеку в рядах врага, я добрался до их вождя и смог насладиться боем с ним один на один. Чем-то он напоминал меня, такой же высокий и сильный, он мощно рубил своим мечом, словно вышедшим из фильма по мотивам книги Толкиена, и больше подходил бы для урук-хаев, чем для людей, пусть и чернокожих.
Его лезвие, в начале прямое, на конце расширялось, наподобие секиры, и имело два обоюдоострых конца, загнутых вниз. Этим мечом он смог уже изрядно порубить щиты моих копейщиков, и, возможно, ранить или убить кого-то из них. Осознание этого добавило мне ярости. А кровавая пелена совсем затмила мой, зачахший в условиях Африки, мозг.
Заревев, как медведь (а родовая память-то помнит, кто есть ху), я швырнул в него обломок копья. Чужой вождь не сплоховал, и отбил удар. Моя рука, возвращаясь после броска, случайно задела перевязь с ножнами для метательных ножей. Нервные окончания послали об этом сигнал прямо в мозг.
Перешедший в автономный режим, разум обработал информацию, сравнил с имевшимися данными, подготовил решение, и послал командный импульс к хватательным конечностям. Моя рука на «автомате» схватилась за рукоять ближайшего метательного ножа, сжала его, и, вытащив из ременной петли, швырнула со всей силой во врага.
Вождь крешей успел взмахнуть мечом, но удар был столь силён, что его рука, держащая меч, наверняка отсохла, а меч издал жалобный, стонущий звук повреждённого железа.