Вот смешливая девушка, с едва оформившейся фигурой, округляет глаза, и смотрит, смотрит, смотрит на меня, пытаясь понравиться. Уж эти их штучки я прекрасно знал.
Вот она же, гибкая, как лоза, со стройной фигурой и длинными ногами, которым бы позавидовала не одна фотомодель, идёт со мной на охоту. А потом лежит у меня на руках, приятной и нежной тяжестью.
Вот хмурится, видя меня с другими женщинами, обидчиво насупив брови, и сжимая сердито губы. А вот, выражение неописуемого счастья в глазах, после первой, условно, брачной ночи. Эти глаза, словно говорили мне – ты мой, ты только мой. А я… я… эх.
Сердце застонало, не в силах выдержать этих воспоминаний, глухо билось где-то там, в груди, сбрасывая железные оковы, до этого сжимавшие его.
– Аааа, не надо, гхрррррр. Суки…. ненавижу. И я стал крушить, и так разбитую вышку, пока не скатился с неё, а она, не в силах пережить невосполнимые разрушения, стала медленно, но неотвратимо, разваливаться, осыпаясь обломками стропил, коры, и высохших на солнце балок.
От меня все шарахались, прятались, а потом бежали вслед за мной, тоже плача и стеная, туда, в центр моего, теперь осиротевшего, города. Я не замечал ничего и никого вокруг, а между тем, вокруг меня собрались сейчас почти все, кто смог уцелеть в этой мясорубке.
Все рыдали. Женщины – навзрыд, мужчины – крупными горькими слезами, дети – тихо, уткнувшись лицом в юбки матерей и ноги отцов. Ко мне подошли, и стали расписывать моё тело траурными узорами белой краской. Я… не сопротивлялся, отдавшись всем разумом своему горю.
Сначала тихо, а потом заунывно и нараспев, все, окружающие меня, запели поминальную песню, оплакивая всех погибших в неравном бою. А я вспомнил слова песни рок-музыканта Алексея Белова, что полностью соответствовала моим чувствам.
Время резко рванёт курок, По секундам пронзая тело, И мы будем с тобой любитьОт расстрела и до расстрела.
Не отпускай моей руки, Когда вокруг сгустится мрак. И время самый страшный врагВзмах рукой – команда «пли». Не отпускай моей рукиПока меня совсем не станетИ звук шагов моих растаетКак крики птиц в немой дали.
Утро меня застало застывшим на коленях, перед глиняной урной с прахом Нбенге. Сверху, на закрытой навсегда крышке урны, лежали, вдавленные в глину, её любимые бусы, что всегда были у неё на шее. Те бусы, которые я ей подарил в первый раз, и повесил на тонкую, нежную шею.
Здесь и сейчас меня больше ничего не интересовало. Только месть, только она одна могла растопить лёд в моём сердце. И ни солнце, ни любовь другой женщины, ничего не могли для меня сделать.
Глава 14. Нбенге
– Ааааа… мамочки! Аааааа… мамочки!
– Тужься, тужься, дорогая! Ты должна родить нашему вождю сына!!!
– Аааааа… Уа, уа, уа!
– Сын?! – еле дыша от долгих, мучительных родов, прошептала она.
– Нет, дочь, – вздохнув, сказала чёрная, как смоль, повитуха.
– Он огорчится, огорчится, мой Ванья.
Повитуха ничего не ответила ей, а, бережно подняв младенца, перевязала ему пуповину, отрезав её, прокаленным над огнём, ножом, вместе с последом. Девочка захныкала, еле слышно, писклявым голосочком. Была она беленькой, но это ненадолго, через несколько дней кожа приобретёт тёмный оттенок, и, с возрастом, будет становиться только чернее.