Прощённые долги

А она жадно, очень внимательно слушала, кивала головой, стараясь ничего не упустить, и теперь не выглядела испуганной. Наоборот, Наталья была благодарна небу, пославшему ей этот шанс, о котором она совсем недавно говорила тому же Лобанову за праздничным столом. Говорила, даже не подозревая, как скоро сбудутся её мечты. О том, чем это может грозить её самой, старалась не думать, чтобы не расслабляться, не отвлекаться. Она всегда порхала по жизни, как бабочка, и сейчас смело полетела на огонь, даже не подозревая, что прекрасные крылышки её скоро сгорят. Ей было весело, жутковато и интересно слушать Матвея, который, конечно же, вовсе не собирался кончать с собой. Наталья никогда не верила в плохое, и это очень долго помогало ей жить…

Матвей плохо помнил, как спустился вниз по лестнице, как сел в машину и завёл мотор. Опять ничего не случилось, и «девятка», виляя между соснами, спокойно выехала на проспект Энгельса. Лобанов гнал её к Выборгскому шоссе, и потом – к выезду из города, к Шуваловскому парку, куда почему-то хотел забиться, будто затравленный зверь.

По-осеннему пёстрые кроны деревьев манили его, обещали защиту и помощь, чем-то напоминали родное Лодейное Поле, Подпорожье, откуда родом была его мать. Так сладко, так пьяно пахло вокруг. И жалко было расставаться со всем этим прекрасным миром. Но Матвей твёрдо знал, что расстаться всё равно придётся, и случится это очень скоро.

Он шёл и шёл, натыкаясь на деревья, и из-под ног сыпался песок. Матвей миновал уже Парнасскую гору, углублялся всё дальше в парк, и голова его постепенно становилась блаженно-пустой. Страх испарился, на душу снизошла благодать. Сначала он вспомнил, как прощались с Наташкой на пороге квартиры, и она клялась непременно добраться до Литейного, всё рассказать там и попросить о помощи.

А после вспомнилась кривая берёза в их деревне, плывущие в студёной воде толстые не ошкуренные брёвна, которые, налезая одно на другое, крутились в середине реки. Они вставали торчком и снова падали, вздымая фонтаны брызг. А по берегам валялась кора, которая так приятно пахла, особенно по осени, как сейчас – свежо, остро. Он, Мотька, собирал куски коры и делал из них лодки. Потом, вместе с другими пацанами, пускал судёнышки вниз по течению и бежал сзади, чтобы как можно дольше не упускать свой кораблик из виду.

И рядом, хохоча, визжа, падая в мелкую воду и снова вскакивая, неслись его друзья. Мотька прыгал вместе с ними, орал от восторга, свистел в четыре пальца, кидал в реку камешки, которые должны были много раз проскакать по поверхности воды, прежде чем утонуть. У него всегда был самый лучший кораблик, и камень скакал дольше, чем у других, и бегал он быстрее, и свистел, как Соловей-Разбойник.

Тогда он был ещё совсем ребёнок, и забывал, что дома больше нет матери, а есть мачеха. Она была именно такая, как в сказках – злая и драчливая. На Мотьку и двух его сестрёнок-близняшек, Глафиру и Анфису, градом сыпались подзатыльники – просто так, без всякой вины. Мамке не на кого было оставить корову, она стала рожать дома, не поехала в больницу. Но случилось несчастье, открылось кровотечение, а помощь вовремя не подоспела. Оставила она троих сироток, а отец через год женился на бухгалтере из их леспромхоза. А потом по пьянке пошли стенка на стенку с мужиками-шабашниками, не поделили выгодную работу. Получил батька нож в живот; неделю промаялся и тоже помер.

И сейчас, на песчаном откосе, среди сосен, на него вдруг нахлынула звериная тоска. Матвей только что обожал этот мир, но вдруг возненавидел его. Острая боль пронзила грудь, и липкий страх смерти пополз по телу. Не умри тогда мамка, не пошёл бы Мотька в зону ни в первый, ни во второй раз. Никогда бы при мамке этого не случилось, а, значит, не было бы и ничего другого.

Не осталась бы инвалидом на всю жизнь побитая лопатой мачеха, не прятал бы Мотька трупы по безвестным могилам, не закрывал «цинки» с драгоценностями на кладбищах, не ставил бы там фальшивые надгробья. И Артёмку, сына, не бросил бы грудным, не обрёк бы его на страдания и слёзы. И Нина была бы жива, потому что всё могло сложиться совсем иначе…

Лобанов понял, что дальше идти не может, и остановился. Он совершенно спокойно, будто пачку сигарет, вынул из-за пазухи «макаров», сбросил предохранитель. Осмотрелся вокруг, попрощался с белым светом, с огненной осенью, с низкими уже тучами – совсем такими, как в детстве. Молитву Матвей никак не мог вспомнить, поэтому просто перекрестился, жадно вглядываясь в шафрановые полосы заката, которые так хорошо были видны отсюда, с горы. А потом прижал воронёное дуло к правому виску и сразу же, зажмурив глаза, спустил курок.

Испуганные выстрелом птицы тучей поднялись над вершинами деревьев, а сосновые иголки посыпались на затылок и спину Матвея, который упал лицом в муравейник. Вывалившийся из его руки пистолет съехал по песку на спутанные корни сосны, и вторым пластом его совсем засыпало…

* * *

Наталья, горько плача, сидела в своём «Опеле» у светофора, считала секунды до той поры, когда зажжётся зелёный сигнал. Ещё час назад она не представляла, что будет так рваться на Литейный, потому что всегда избегала встреч с милиционерами, а родную «спецуру» крыла последними словами. Каждая заминка, остановка, необходимость ждать и тормозить едва не доводили её до истерики, и искусанные губы тряслись от беззвучного плача.

– Бог помог… Мне помог Бог! – бормотала она, размазывая помаду по лицу. – Может быть, там будет сам Андрей, и мне удастся поговорить с ним, попросить прощения за всё… Он ведь ничего не потерял вместе со мной, а только нашёл. Ленка покойная ноги ему мыла и воду пила. Дети вон такие, один другого краше! А со мной, наверное, так и не вышло бы ничего. Наверное, не должна я быть матерью, раз такое случилось! Тот, второй ребёнок тоже погиб бы, потому что я не достойна всего этого. Моё дело – по кабакам шляться!..

Она ругала себя самыми страшными словами, призывала на свою голову всевозможные кары. Слабо покачивая ручку переключателя скоростей, она вспоминала искажённое мукой, абсолютно белое лицо Матвея Лобанова и думала, что он всё-таки не зря сказал ей: «Прощай!» Действительно, всё для себя решил, потому что раньше так никогда себя не вёл, был крепким, основательным мужиком…

Увидев, что давно горит зелёный, Наталья спохватилась и нажала на педаль газа. Руки внезапно ослабели, и вести машину стало трудно – как никогда. Наталья чувствовала, что сегодня не сможет, как обычно, блистать в «Прибалтийской», и потому лучше туда вообще не ездить. Закурить бы сейчас, но можно упустить руль, попасть в аварию, потому что и так всё плывёт перед глазами. А тогда не получится предупредить Андрея или его сослуживцев, и это – хуже смерти.

Наталья, разумеется, понимала, что люди Ювелира отследят её визит; вопрос лишь в том, как быстро это случится. Ей, конечно же, не поздоровится, но дело стоит того. Многие годы она мистически верила в возможность когда-то замолить, искупить свой грех – и этот день настал. Теперь нужно только осилить последние метры, сделать несколько сотен шагов, и подлость будет забыта. Знай Наталья наверняка, что её сегодня же за это прикончат, она всё равно поехала бы на Литейный, потому что уже давно не хотела жить. Подумывала даже о том, чтобы устроить себе «передоз», да стыдно было бросать лежачую мать после инсульта.

Точно так же, давным-давно, в первый день августа восьмидесятого года она упрашивала акушерку показать ей мёртвого мальчика, потому что не верила в несчастье и думала, что его можно спасти. Она готовилась тогда к двойному празднику, который отныне в этот день будет отмечать их семья. Рожала с этими мыслями, тогда почти не кричала, только очень торопилась, нервничала, вертелась с боку на бок. А заорала, зарыдала потом, когда увидела своего красавчика-сына, который мог бы остаться в живых, если бы не настало время чаепития. Теперь ей казалось, что в тот день Андрей погиб в первый раз. А сегодня может сгинуть окончательно, навсегда, если она, Наталья, не поторопится.

Она стала стервой не вдруг, не сразу. Просто сочла однажды, что достаточно настрадалась в жизни, и теперь должна наверстать упущенное. Она имеет право строить своё благополучие способами, пусть даже не всегда достойными с точки зрения морали и нравственности. Так поступали и родители, работники торговли, когда наживались, пользуясь тотальным дефицитом и желанием людей отовариться с чёрного хода.

Она добилась своего, поднялась на вершину. Сейчас ей очень многие завидуют, фальшиво восхищаясь её хваткой и обаянием. Наталья по себе знала, что прекрасно только то, чего не имеешь. Кому-то её цацки, «Опель», набитая импортной техникой и мебелью квартира на Гаврской кажутся пределом мечтаний и символом успеха. Но на самом деле Наталья променяла бы всё то, что имела сейчас, на одну только возможность – тем жарким олимпийским летом выйти из Снегирёвки с живым младенцем на руках. Сейчас Вацлаву Озирскому было бы уже одиннадцать. И плевать тогда на всё остальное…

Наталья перебежала Литейный проспект на красный свет. Машины истошно сигналили, шарахались от неё. Свой «Опель» она припарковала в переулке, напротив «Большого Дома», чтобы он не бросался в глаза. С Невы дул сильный, но неожиданно тёплый, какой-то тропический ветер. Шёлковый малиновый плащ Натальи надулся куполом, потом резко опал, облепив фигуру. От слёз и пота элитная косметика раскисла, превратив лицо в грубо размалёванную маску, которую нужно было срочно смыть, чтобы не позориться перед людьми. Обеими руками Наталья схватила ручку тяжёлой входной двери и резко рванула её на себя.