Искушение и разгром

На секунду задумавшись и сардонически усмехнувшись, Сергей поднял на него глаза снова.

– Желаю. Прошу занести в протокол, что при аресте я не оказывал сопротивления.

11

Каменная клетка была размером три на четыре метра и из обстановки включала деревянный топчан, ржавое ведро и люминесцентную лампочку под потолком. Отсутствие окон, потолок на высоте три метра, голые бетонные стены и цементный пол. Дверь была тяжелой и стальной, как в бункере. Утомленный бесконечным хождением из угла в угол, Сергей сел на топчан. Ощущение времени было потеряно, возможность что-либо сделать отсутствовала, какой-либо смысл происходящего был потерян тоже. Сцепив руки за головой и откинувшись на топчан, Сергей криво усмехнулся. Единственным событием за последние несколько часов и венцом всего происшедшего за последние сутки была прошедшая несколько часов назад процедура допроса. Мизансцены были классическими. На вопрос следователя, как он оказался в лесу, он ответил, что, будучи членом военно-патриотического кружка, отправился в лес искать гильзы; на вопрос, с какой целью осуществил вскрытие корпуса ракеты и где взял оборудование и инструменты, ответил, что сумку с оборудованием нашел в Минске на вокзале, из любопытства разобравшись в его устройстве, взял с собой на случай вскрытия какого-нибудь металлизированного блиндажа; на ракету наткнулся случайно и, приняв ее за учебный макет, оставшийся после маневров, решил на ней опробовать оборудование с целью дальнейшего использования в военно-патриотической следопытской деятельности.

Ответы по глупости били все рекорды, но выбора не было. В принципе, он мог бы ответить, что к вскрытию ракеты не имеет никакого отношения и нашел ее уже вскрытой на поляне рядом с брошенными инструментами, он мог бы даже сказать, что спугнул истинного владельца инструментов, и на просьбу указать приметы сказать, что это был высокий блондин в съехавшем набок рыжем парике, в малиновом пиджаке в крапинку и на деревянной ноге, но в этом случае, чтобы уличить его, следствию пришлось бы привлекать ее, устраивать им очную ставку, а учитывая то, что, желая выгородить его, она могла начать путаться в показаниях и тем невольно взять часть вины на себя и навлечь на себя гнев следствия, такой вариант должен был быть исключен с самого начала. Все его показания были выбраны с таким расчетом, чтобы потребности в ее показаниях не возникало, – эту тактику он продумал еще когда в закрытом, без окон фургоне его везли к месту заключения. Следователь с лишенным всякого выражения лицом выслушал его показания, дал ему подписать протокол и отправил в камеру, на этом всякое его общение с внешним миром закончилось.

Минуты тянулись. Словно подброшенный какой-то силой с лежака, вскочив, он зашагал по камере снова. Ощущение, что произошло нечто такое, что превращало в труху всю его дальнейшую жизнь, было неотступным и омерзительно ясным. Никакой надежды на поддержку не было, при всем обилии вариантов дальнейшего развития событий все они вели к одному – его ждала тюрьма, а возможно, и смерть. Особо драматизировать, впрочем, похоже, не стоило, скорее всего, его ждало что-то куда более рутинное и скучное. Не допуская даже мысли о помощи, которую он мог бы получить от кого-либо из своих московских знакомых, а тем более организаций, он понимал, что его ждет судебный процесс, в котором участие его страны могло быть лишь формальным, осуждение и тюремное заключение на несколько лет. Обстоятельства происшедшего и бюрократическая логика процесса никаких других вариантов не допускали. Вышагивая взад-вперед по камере, вместе с движением мысли инстинктивно вскидывая взгляд в поисках какой-нибудь отдаленной точки, куда можно было кинуться одновременно и мыслью, и глазами, но натыкаясь на стены, он воспроизводил в памяти события сегодняшнего дня. Воспоминания обступали его, он вызывал их не для того, чтобы понять свои ошибки или что-то анализировать, анализировать было нечего, а просто как то единственное, что у него осталось. У него больше не было ее, это чувство было труднее всего переносимо, убегая от него, он пытался думать о самом невообразимом, о том, что будет через несколько лет, когда он выйдет из тюрьмы. Как о чем-то само собой разумеющемся думая о том, что он должен будет разыскать ее и сделать все, чтобы быть с ней снова, он понимал, какие завалы препятствий и трудновообразимых случайностей он должен будет преодолеть, сколько трудноисправимых или совсем непоправимых событий может за это время случиться.

Не выдержав бесконечного хождения, он присел на топчан. Она была перед ним. Ее образ был где-то рядом; отдаленно, печально улыбаясь, она, казалось, махала ему рукой, расставаясь то ли надолго, то ли навсегда, то ли так надолго, что по возвращении уже трудно будет воссоздать что-то и все будет совсем другим. Пронзенный, измотанный этим видением, понимая, что не должен сейчас об этом думать, чтобы сохранить себя для дальнейшего, но чувствуя, что для него сейчас все равно ничего не существует, кроме его поражения, он попытался переключиться, думая о чем-то другом, не связанном с ней. Вновь встав, он зашагал по камере. Поражение было здесь, оно никуда не делось; напружиненно и хмуро, словно разматывая тяжелую цепь, он вычленял и расставлял в сознании события и перемены, которые теперь должны были произойти, которые должны были наследовать случившемуся сегодня. Последствия, такие, о которых он даже не мог и подумать, выплывали одно за другим, показывая тот неожиданный след, который он, оказывается, отпечатывал в жизни других людей. Впервые за все это время он подумал о жене. Вспомнив о том, о чем забыл давным-давно, – о том, что, работая в проектной архитектурной мастерской, она получает там зарплату, которой не хватает даже на карманные расходы, которая полностью уходит на поездки на такси на работу и обратно, он понял, какой катастрофой, какой переменой основ все случившееся может для нее обернуться. На работу она ходила как в клуб, обсудить новости и пообщаться с подругами, зная, что в серванте есть железная коробка с долларами, откуда всегда можно взять любую сумму на текущие расходы, за годы привыкнув мгновенно получать от него любую запрошенную сумму, она потеряла годы, необходимые на переквалификацию, при резкой смене правил игры, ей было практически невозможно найти хотя бы сравнительно высокооплачиваемую работу.

Сталкиваясь с непривычной и небывалой для него задачей, перебирая давно забытые обстоятельства, он думал, что можно сделать для нее. Деньги дома были, когда-то давно он сделал в квартире два тайника, в каждом из которых было по двадцать тысяч долларов, две пачки были между секциями мебельной стенки, в специально выдолбленной полости, еще две были за навесным карнизом в его комнате, но привыкший сам решать все финансовые вопросы, он не додумался тогда рассказать ей об этом, а сама она никогда не нашла бы их. Плохо зная судебную процедуру, он пытался вспомнить, как вообще проходят суды и будет ли у него возможность увидеться с ней и рассказать ей об этом. Деньги были у него и на банковском счету, даже на нескольких счетах, но точно так же, даже теоретически не предвидя ситуации, когда о финансовых вопросах должен будет заботиться кто-то помимо него, он никогда не оформлял на нее никаких доверенностей, и сейчас она не имела никаких возможностей распоряжаться его счетами, да и вряд ли что-то точно знала о них. Были деньги и в сейфе на работе, по взаимной договоренности с Андреем, значительную часть своих доходов они вкладывали в дело, но Андрей был еще более закрытым человеком, чем он сам, при всей многолетней совместной работе и полном взаимном доверии они не были друзьями и не поддерживали никаких личных отношений, он знал, что у Андрея жена и дочь, тот знал то же самое о нем, и это было все, делиться какими-либо личными обстоятельствами у них было не принято. В принципе, жена, зная о существовании Андрея, могла бы обратиться к нему и, вероятно, получила бы помощь, но они были незнакомы и никогда не видели друг друга, а значит, и это было не более чем возможностью.

В который раз перебирая ситуацию, понимая, что ничего не знает о юридической процедуре, в частности не зная, имеет ли право подследственный оформить доверенность на принадлежащие ему денежные средства и какой юрист мог бы это оформить, он шаг за шагом осознавал, насколько разрушительные, судьбоносные последствия будет иметь случившееся для его близких. Весь уклад жизни, учеба его дочери в платной гимназии, ее ежегодные поездки вместе с матерью за границу, возможность не замечать материальную сторону жизни, все это оставалось в прошлом, и оставалось по его вине. Прикидывая, сколько лет заключения ему могут дать на суде, он думал о том, успеет ли он выйти из тюрьмы к тому времени, когда дочери надо будет поступать в институт, и успеет ли он заработать деньги, необходимые для оплаты репетиторов, подготовки, а возможно, и самого обучения, если институт будет платным. В том, что касалось дочери, впрочем, деньги были не главным, он понимал, что отнимает у нее и у себя самое главное – время. Он покидал ее в тот самый момент, когда его присутствие было ей нужнее всего, когда черты характера, которые в будущем могли бы стать главными и опорными в ее судьбе, только начинали формироваться и нужно было его участие, не какое-то специальное воспитание, а просто его присутствие, чтобы черты эти могли свободно и спокойно взрасти и укрепиться. Кое-что уже обозначилось в ней, со странной смесью улыбки и боли он вспомнил, как пару месяцев назад, когда они сидели рядом на диване и он сказал ей что-то похвальное о ее гладких, шелковистых волосах, она, весело вздернув нос, вдруг ответила ему: «Да, эту половину головы я мою Head&Shoulders». Этот случай многое сказал ему, он понял, что она унаследовала его чувство юмора, причем активное, качество, редкое у женщин. Это были зачатки; для того чтобы они укрепились и стали частью ее натуры, нужно было обычное, повседневное общение с ним, теперь он отнимал это у нее, и это значило, что без него, без этого общения с ним это качество не разовьется, останется втуне, и это почему-то казалось ему сейчас обидней всего.

Прервав хождение по комнате, он остановился, наклонившись и уперевшись в стену кулаками. Непривычные мысли и воспоминания о том, о чем он раньше никогда не думал, обстоятельства, которые он до того считал обычными и само собой разумеющимися, выйдя из-под его контроля, вдруг стали важными и значительными, вырванный из их почвы, в один миг оставив вместо себя пустоту, он силой этого рывка и их поднял на дыбы, подвергнув риску и разрушению жизненный уклад своих близких. Но дело было не только в этом. Внезапно почувствовав, что находится рядом с чем-то важным, вдруг прорвавшись чувствами к чему-то, чего он не понимал раньше, он вновь ускоренно зашагал по камере. Беспощадная ясность полученного урока, как холодным ветром толкнув и взметнув его, подняла его над тем, что составляло его жизнь, над пространством событий, завесы рухнули, уже не видя ни стен, ни преград, в ярости он рывком оглянулся, впервые понимая главное, понимая истину.

Ты можешь жить как угодно, делать что захочешь, быть недовольным собой, мучиться от нерешенных вопросов, выносить самому себе самые жестокие приговоры, ты имеешь полное право быть несчастным. Ты не имеешь права только на одно – проигрывать. Поражение выбрасывает тебя из круга сущего, в один миг оно делает из тебя шута и клоуна, роняет в грязь все, чем ты жил, твои мысли и переживания становятся равными нулю, переживания проигравшего пошлы и непристойны, мысли проигравшего, будь они стократ глубоки и изощренны, никого не интересуют. Но не этим оно страшно. Оно страшно тем, что, по сути, не является твоим. Тебе самому мало что нужно, то, что действительно важно для тебя, твоя внутренняя жизнь, протекает незаметно даже для самых близких для тебя людей, независимо от материальной жизни, по ней невозможно нанести удар, сам ты, по сути, неуязвим, у того, кому ничего не нужно, невозможно ничего отнять. Поражение бьет не по тебе, оно бьет и перечеркивает твоих близких, тех, кто связан с тобой и зависит от тебя. Но вдвойне страшно, если причиной бедствий оказывается твоя внутренняя жизнь, необдуманный поступок, сделанный из-за нее, сделанный под влиянием чего-то такого, что важно лишь для тебя одного и не касается никого, кроме тебя одного. Твоя духовная жизнь оказывается причиной бедствий. Но твоя духовная жизнь – ноль, она имеет какую-то ценность и серьезность, лишь когда решена другая жизнь – практическая. Твоя духовная жизнь – это твой подарок самому себе, подло и недостойно делать самому себе подарки, когда люди, близкие тебе, не получили от тебя не только подарка, но даже самого необходимого, того, на что они имели право рассчитывать, потому что ты сам, по своей воле, самим фактом своего существования подал им эту надежду. Они не знают и не догадываются о твоей духовной жизни, их проблемы практичны, и не потому, что они устроены проще или грубее тебя, а потому, что у них меньше сил для преодоления жизни и все их силы уходят на это преодоление, не оставляя остатка на движение жизни духовной. В каждой женщине тлеет нераскрытый дар, из-под ее пера в случайную минуту улыбки и солнечного света может выйти чудесный легкий рисунок, в котором душа ее блеснет освободившимся на секунду сердечным светом, но, задавленный жизненными нагромождениями, он останется втуне, и грубость жизни возьмет свое снова, и рисунок так и останется на случайном листе бумажки лежать на подоконнике, пока касание ветра не захватит его и не унесет за окно, в уличное ничто. Ты должен помнить об этом, ты не имеешь права забывать об этом, и поэтому у тебя нет права на поражение. Тебя должен вести долг, кроме тебя никто не сделает вещи такими, какими они должны быть, тот, кто не выполняет своего долга, простейших обязательств, не имеет права на внутреннюю жизнь и душевное движение. Побеждать! Отбрасывая оправдания, не позволяя себе чувствовать ударов – побеждать! Тебе нужна победа. Ты должен побеждать в жизненных обстоятельствах не потому, что победа – это то, ради чего ты живешь, и не потому, что победа приносит тебе удовлетворение, ты отлично знаешь, что она не приносит тебе удовлетворения и не может его принести и это вовсе не то, ради чего ты живешь, ты должен побеждать, потому что этого требует долг, потому что таковы жизненные законы. В мире действуют правила, которые чужды и не близки тебе, но эти правила есть, и для большинства людей лишь они являются близкими и понятными, и ты не можешь ничего изменить, ты должен принять чужие правила и победить по ним, победить, не смешиваясь с ними, стоя выше их, в какие бы гонки тебя ни втравливала жизнь, ты должен участвовать, ты должен выигрывать эти гонки, презирая их. Ты не американец, чтобы радоваться призу, посмотри на приз и выброси его, но лишь победив, ты должен думать о главном и идти дальше. Путь долга, победа и презрение к плодам победы, вечный поиск – русский путь. Споткнувшись о ведро и чуть не расшибив себе лоб об стену, Сергей, уперевшись в бетон ладонями и оглянувшись, отжался от стены и снова подошел к топчану. Присев на секунду и тут же вскочив, он снова зашагал по камере. Увидев вокруг себя стены, которых не видел все это время, криво усмехнувшись, он потряс головой, подумав, через сколько лет он сможет применить все то, о чем думал только что. Вокруг были серые стены; внезапно захотев услышать какой-то звук, он пнул ведро, отозвавшееся ему сухим скрежетом о пол; на этот раз действительно почувствовав секундное опустошение, он опустился на топчан, широко расставив ноги и упершись локтями в колени. Чувство абсурдности всего происходящего и его самого, сидящего и размышляющего о победах, охватило его, подняв с бетонного пола выщербленный камешек, он бросил его в ведро; железно чиркнув о борт ведра, камень упал на дно; словно отвечая ему, из-за массивной двери вдруг послышался какой-то железный лязг. Решив, что дело дошло до слуховых галлюцинаций, Сергей недоверчиво поднял голову, лязг, однако, повторился, секундой позже его сменил отчетливый скрежет ключа в замке, еще секунду спустя дверь медленно откатилась. Ожидаемого силуэта охранника в проеме, однако, не возникло, вместо этого после паузы в просвете показалась согнутая фигура, обращенная к Сергею спиной и явно что-то тащившая. Мгновеньем позже стало ясно, что этим «чем-то» было бесчувственное человеческое тело, которое посетитель с натугой волочил по полу, ухватив за подмышки. Слегка охренев, Сергей, сидя на топчане, наблюдал за процедурой. Уже практически втащив массивное тело в камеру, так что ботинки пересекли порог, посетитель, не разгибаясь, обернулся. Это был Вадик. Напрягаясь для очередного усилия, он, как ни в чем не бывало кивнув Сергею, шевельнул головой в сторону проема.

– Дверь прикрой. И ключ из двери вытащи.

Без паузы Сергей двинулся выполнять указание. Вынув ключ и закатив на место дверь, он передал ключ пристроившему меж тем тело в углу Вадику; взяв ключ и деловито сунув его в карман, Вадик пожал ему руку. С диким облегчением, как после дурного сна, глядя на Вадика, видя его крепкую фигуру на пружинящих ногах и ернически прищуренные глаза, мгновенно понимая, что перед ним человек, вместе с которым ему сейчас предстоит либо выпутаться из этой истории, либо погибнуть, спохватившись, что должен мгновенно привести себя к требуемому виду и на волне разом взлетевшей энергии пижонски выдерживая стиль, Сергей с делано скучающим видом привалился плечом к стене. Одобрительно ухмыльнувшись, Вадик весело кивнул ему.

– Посетителей принимаешь?

Чувствуя странный абсурдистский кураж, с жанровой чистотой изображая невозмутимость, Сергей выдержанно кивнул ему.

– По предварительной записи. Но для ветеранов общественно полезного труда делаю исключение.

– Это хорошо. – Быстро полуобернувшись, Вадик большим пальцем ткнул себе за спину: – Только я не один. Ничего?

Взглянув в указанном направлении, Сергей так же бесстрастно перевел на Вадика взгляд:

– Родственник?

– Знакомый, – радостно-общительно покивав, Вадик быстро-деловито повернулся к Сергею. – Только что познакомились. Жаль, поговорить не успели. Жизнь такая. Все бегом, бегом. Так что в разговор встревать не будет.