Сиверсия

Осадчий ощутил, как чувство наслаждения чужой смертью овладевает всем его существом. Это пошло еще с Афгана. Тряханул озноб. Легонько закружилась голова. Он несколько раз жадно сглотнул слюну, словно увидев сочный, порезанный на тоненькие дольки, кислый, невероятно кислый лимон. Сердце сладко защемило. Казалось, разум покладисто снял все запреты и табу. Хотелось убивать, жестоко, беспощадно. Убивать без разбору, без повода, ради наслаждения самим процессом. Не выпуская из рук окровавленного ножа, он сдавил виски. Из его уст вырвался нечеловеческий рык. Желая хоть как-то защитить себя от ненормальных, противоестественных чувств, он с разбега нырнул в озеро.

В мокром костюме Осадчий шел домой. В саду он нашел Ольгу. Жена сидела в инвалидной коляске, покойно сложив руки на коленях, и смотрела на цветы. Увидев его, она улыбнулась, ее тоненькие бледные губы растянулись в неприметную полоску. Никита встал перед нею на колени, уткнулся носом в подол нарядного платья и заплакал.

– Что случилось?

Он не ответил.

– Тебе надо отдохнуть, – Ольга ласково гладила его по голове. – Никита, ты устал. Ты столько работаешь…

– Я так больше не могу, мышонок, – он поднял заплаканное лицо, посмотрел в ее полные сочувствия глаза. – Мерзко всё. Сдохнуть хочу! Ты веришь мне? Веришь?!

– Да, – прошептала она и обняла. – Все будет хорошо. Это минутная слабость. Ты справишься. Все будет хорошо…

Пятьдесят, семьдесят, семьдесят пять, восемьдесят…

Стрелочка спидометра дрожит у отметки восемьдесят пять километров в час.

Пролетающие мимо машины, люди, ажурный парапет Краснохолмского моста сливаются в одну нечеткую, словно размытая фотография, линию. Нога плавно давит в пол педаль газа. Руки цепко держат руль. По виску извилистой змейкой скользит капелька пота. Впереди узкой лентой вздымается, уводит в небо рампа. Еще секунда, и, прилежно заурчав, автомобиль взлетает по ней. Оторвавшись сначала передними, а затем и задними колесами, он легко и свободно парит над крышей грузовика, милицейским кордоном на сумасшедшей семиметровой высоте.

Его глаза, холодные, стальные, излучают сейчас такую уверенность, такую убеждающую силу, что кажется – опасности, смерти Хабаров говорит: «Не возьмешь! Ни хрена не возьмешь!»

Описав крутую дугу – траекторию падения – автомобиль летит все ближе к асфальту. Три, два, метр… Еще миг, и вот он уже плавно касается передними колесами моста, а затем, приземлившись на все четыре колеса, чуть отпружинив и изобразив лихой зигзаг, словно почувствовав родную стихию, рвется вперед и исчезает из виду.

– Чтоб я так жил! На каком это мы свете?! – Чаев восхищенно потирал руки. Эту пленку он смотрел уже двенадцатый раз. – Как? Скажи мне, собака, как ты это сделал?! Это же невозможно! Факт!

Хабаров довольно потянулся, хрустнув косточками.

– Нужно было прежде всего гарантировать мягкое приземление. Поэтому трюк снимался в два приема: раздельно начало и конец. Я взлетел по четырехметровой рампе и приземлился на приход – смягчающую удар подушку из коробок. Потом меня подцепляли краном и тихенько-смирненько опускали на асфальт. Я пил кофе, и мы делали вторую часть трюка.

– Ты же не любишь кофе…

– Ты слушаешь или нет? С такой же рампой, только высотой чуть больше полуметра, на скорости восемьдесят – восемьдесят пять я падал на поверхность моста. Камера, установленная на асфальте, прямо под рампой, этот полет фиксировала. Так что, когда смотришь, как я над нею пролетаю, кажется, что лечу на сумасшедшей высоте. На самом деле там было не больше метра. Короче, как и говорила Мари, все было «без особых проблем». Середину трюка снимали в конце. Просто выстреливали автомобиль из катапульты.

– Как тебе пришла эта схема?

Хабаров скрестил руки на затылке, улыбнулся лукаво.

– Не поверишь. Лежу это я на ней…