— Будет сделано… Поехали.
Застрекотал моторчик, на белом полотне высветился прямоугольник, и на экране возникла летняя крылатовская уяица. С качающимися от ветра тополями, с сонными домишками. Улица тоже качалась, дорога металась из стороны в сторону, будто оператора шатало, как пьяного.
Ципов смущённо кашлянул:
— Проба.
Наконец камера остановилась. Молоденькая девчонка, с косичками, в коротеньком платье, строила рожи в объектив. Я вопросительно посмотрел на паренька, чуть видневшегося в полуосвещённом зале.
— Одна тут, с почты… — Он ещё больше смутился.
— Кто снимал?
— Я, — тихо сказал Ципов.
Потом на экране побежали блики, полосы, и вдруг явно обрисовались ряды голов.
— Собрание, — пояснил Ципов. — Здесь, в клубе, я снимал.
Люди вставали с мест, смотрели прямо в аппарат, ктото улыбался, кто-то качал головой. Ребятишки подпрыгивали, показывали язык…
— Несознательная публика, — проворчал киномеханик. — Как дикари.
Камера перескочила на президиум. Во главе стола — Мурзин. Держался он просто. Наверное, привык к киносъёмкам.
— Наш директор, Емельян Захарович, — произнёс Ципов. — А это парторг Шульга и зампредседателя райисполкома Зайцев.
И парторг и зампредседателя держались напряжённо.
Аппарат полоснул по лицам и остановился в центре зала.
— Валерий Георгиевич, — сказал киномеханик. И тихо добавил: — С Аней…
На них он держал камеру долго: начальство… Не знаю, чувствовали, видели ли они, что их снимают. Мне показалось, что нет.
Залесский, едва откинувшись на стуле, словно наблюдал исподтишка за женой. Она сосредоточенно смотрела на сцену, вся подавшись вперёд.
Профиль Залесского выделялся ярко, рельефно. Неумелая подсветка. Черты лица его рассмотреть было трудно.