Он кивнул и улыбнулся – скупо, однако с полным пониманием:
– Конечно.
Про вышку я и думать забыла, плюхнулась в воду прямо с плота и покорно поплыла к Одалии, которая ждала на берегу. Все-таки я перегрелась, и вода теперь казалась холоднее, чем по пути к плоту. И другое неприятное ощущение настигло меня, пока я плыла: некая угроза, непонятная, почти неразличимая, исходила оттуда, у меня из-за спины, праздно плыла-покачивалась на волнах.
17
Остаток дня мы прятались от Тедди. Игра в кошки-мышки: едва мы где-нибудь устроимся, как появляется Тедди и Одалия тут же изобретает предлог, чтобы уйти. Вслух она не признавалась, но и так было очевидно, что Тедди ее нервирует и изводит, и ее откровенное нежелание оказаться с ним рядом отнюдь не избавляло меня от подозрений, которые Тедди породил рассказом о «Джиневре». Я отмечала, хотя и не вслух, как Одалия все больше нервничает с каждой попыткой Тедди присоединиться к любому нашему занятию – буквально к любому, и к гольфу (я никогда прежде не играла и скучала отчаянно, пока не явился Тедди), и к крокету на лужайке (Одалия сперва научила меня правилам и тут же – как жульничать), даже к чаю. («Открою вам небольшой секрет, – сказала она, подавшись к Тедди, и тот заморгал, словно растерявшись оттого, что наконец-то она удостоила его беседы. – Чай предназначен исключительно для прекрасного пола, не для вас».) Тедди был упорен, но еще упорнее Одалия, уклончивая и ускользающая, и столь же упорно при этом она делала вид, будто ее все это нисколько не задевает. Ее колдовская улыбка под конец дня слегка поблекла, но Одалия приехала отдыхать и веселиться и не собиралась позволить какому-то мальчишке испортить ей отдых. Готова была загнать себя вусмерть, лишь бы он не подумал, что сумел ей досадить.
Я же, напротив, наконец-то расслабилась и наслаждалась отдыхом вполне искренне. Фальшивое веселье Одалии поневоле изливалось на меня, и вдруг ей неотложно понадобилось выяснить обо мне все, чего она еще не знала. В тот день мы пили чай вместе с другими гостями Бринкли (в основном это были женщины, ну и несколько мужей-подкаблучников). За столом сидело множество приветливых и словоохотливых сотрапезников, но Одалия обернулась ко мне и затеяла беседу таким доверительным, интимным даже тоном, словно осталась наедине со мною. И, вопреки пробудившейся настороженности, я невольно была польщена таким поворотом событий. Я с готовностью отвечала подруге, которая засыпала меня вопросами о моем детстве и воспитании; я сама удивилась тому, сколь охотно рассказываю о годах, которые обычно предпочитала хранить на дне памяти. Я припоминала имена всех монахинь в приюте, сравнивала степень их святости и сплетничала об их светских слабостях. Одалия же приходила в восторг от каждого штриха и наизусть учила сведения о каждой монахине, словно мальчишка – статистику с коллекционных бейсбольных карточек.
Пересказала я ей и всякий вздор поры моего пребывания в Бедфордской академии, заметив даже, что здание насквозь пропахло влажными шерстяными носками, но мне почему-то нравился этот запах, а еще нас всех заставляли носить одинаковые светло-голубые платья, и мне втайне нравилось мое, хотя девицы выставлялись друг перед другом, как они, мол, ненавидят эту униформу. Поведала я и о том, как получила награду за лучший почерк и это дало мне привилегию сидеть в классе у дровяной печи, что весьма ценилось зимой. Рассказала о школе для мальчиков чуть дальше на той же улице и как один мальчик, когда мне было четырнадцать, повадился, проходя мимо ворот, просовывать сквозь решетку конверты, на которых дивной каллиграфической вязью было выведено мое имя. Я не вскрывала эти письма и ни разу не поинтересовалась, что внутри. Почему же нет, спросила Одалия, и я ответила: потому что я знала – то, что внутри, заведомо не будет столь прекрасным и совершенным, как эта каллиграфическая надпись снаружи. При этих словах она повернула голову и как-то оценивающе присмотрелась ко мне, – по-моему, как ни удивительно, она меня одобрила.
И сколько я ни болтала, Одалия выслушивала мои пустяковые истории в восторженном упоении – пока к столу не приблизился Тедди. Едва он плюхнулся рядом с нами, настроение Одалии резко переменилось. Она вдруг заговорила о собственном детстве, которое на сей раз провела в Калифорнии.
– В каких местах? – вежливо уточнил Тедди.
К тому времени в разговоре участвовали уже все, вернее, все наши сотрапезники слушали, загипнотизированные, как это часто бывало, захватывающим повествованием Одалии.
– В Санта-Фе,[18] – ляпнула она.
– Ясно, – кивнул Тедди. Остальные либо не желали признаваться, как невнимательно слушали в детстве учителя географии (а он-то добросовестно тыкал в карту длинной указкой), либо стеснялись поправлять рассказчицу, – так или иначе, ни на одном лице не мелькнуло даже замешательства. – И как же вы туда попали? – продолжал Тедди.
– Я там и родилась, – с прелестной улыбкой отвечала Одалия.
Я почувствовала, как Тедди, вздрогнув от изумления, резко выпрямился, но если Одалия и заметила, как он встрепенулся, то ее это не обеспокоило или же она умышленно притворилась, будто ничего не видит, и продолжала свой рассказ.
В тот день ветер соперничал силой с солнцем. Пока Одалия говорила, ее лоснящиеся волосы свободно колыхались у подбородка, изящную стрижку растрепал ветер. Трепетал и желто-белый полосатый зонт над головой, вспышки яркого солнца, прорываясь сквозь искусственную тень, играли на высоких скулах Одалии. Остальные слушатели полностью доверились ее рассказу, но этого ей было мало. Скептическая усмешка или призрак усмешки на лице Тедди не давали ей покоя, и я несколько раз перехватывала ее быстрый, как молния, взгляд, не суливший молодому человеку ничего доброго. Это было мне знакомо по опыту совместной жизни: Одалия терпеть не могла, когда в ней сомневались. Губы ее нервно дергались. Некая Луиза вступила в разговор и пустилась рассказывать о том, как проводила с мужем медовый месяц в приморской деревушке Санта-Барбара. Одалия что-то буркнула и резко поднялась из-за стола. Она удалялась порывисто и стремительно, а я смотрела ей вслед и мечтала присоединиться, но подыскивала любезную отговорку для остававшихся за столом.
– Я что-то не так сказала? – искренне огорчилась злосчастная Луиза, озадаченно хмурясь и оглядывая других гостей в надежде, что ее утешат и успокоят. – Господи… Разве Санта-Барбара не под Лос-Анджелесом? Я-то про Санта-Барбару заговорила, потому что думала, ей будет приятно поболтать про родные места…
Удачная подсказка: извиниться за Одалию и уйти, соблюдя все приличия.
– Кажется, у нее голова болит, она говорила, – сообщила я всем. – Пойду проверю, как она.
И я помчалась за Одалией, чувствуя, как взгляд Тедди жжет мне лопатки.
Одалию я застала в нашей комнате. Она яростно работала щеткой: ветер спутал ее шелковые, обычно очень послушные волосы. Мне хотелось расспросить ее о том, что мне рассказал Тедди, – пусть отметет его слова, скажет, что все неправда. Я уже понимала, как мало мне известно об Одалии, а ведь я полностью от нее зависела. Мне припомнился обрывок сплетни, подслушанный в участке, – про то, как Одалия и Клара Боу отплясывали на столе в какой-то фильме. Калифорния, изо всех сил убеждала я себя, естественно вписывается в голливудский сюжет. И так со многими ее рассказами – они
ebooksa