Через прицел я без особого энтузиазма наблюдаю за спиной Эльфрика, который, как я вижу, передвигается тоже без особенного воодушевления. Знает ведь, что никакого барсука в этих кустах нет. Просто хочет размять ноги, но лучше бы он этого не делал – в любой момент ведь может появиться дичь, которую он спугнёт одним лишь своим запахом.
Я глубоко вздыхаю и поправляю винтовку, снова не замечая, как проваливаюсь в отстраненные мысли.
Последнее, что я помню наверняка и достаточно отчётливо, чтобы знать, что это правдивое воспоминание: Церемония Отсеивания. Именно с неё начинается провал в моей памяти. Помню, как стояла в общей толпе, помню, как стоящий передо мной парень совершил суицид, размозжив свой мозг по полу прямо передо мной. Помню капельки его крови, отлетевшие на мою руку… Вскоре после возвращения в Кантон я даже имя его вспомнила – Сол Вега – но… Я никак не могу вспомнить, что происходило после.
Присутствовавшие на Церемонии Отсеивания однокантонавцы распустили мощный в своей силе слух о том, что меня назвали пятикровкой и увезли в Кар-Хар с четырьмя парнями-пятикровками. Парней звали Зефир, Нереус, Софос и Фокас. Люди так говорят, но мне в это сложно верить. Возможно даже сложнее, чем им. Во-первых, девушек-носителей пятой группы крови в природе до сих пор не существовало, а во-вторых, я никого из отсеянных на этой Церемонии не помню.
Подозреваю, я могу не помнить чего-то даже более масштабного, но я даже в этом не чувствую уверенности…
До сих пор в Кантон-А, как и в другие Кантоны, насколько мне известно, не возвращался ни один из выявленных во время Церемонии Отсеивания пятикровок. Я же вернулась (точнее будет сказать: меня вернули, но кто и почему?), что очередной раз опровергает возможность того, что я могу быть
Пятикровок-девушек не бывает. Точка. Пятикровки не возвращаются из Кар-Хара. Точка. Соответственно, я никак не могу быть носительницей пятой группы крови. Точка.
…Сначала во мне что-то застыло. Потом, когда я осознала, что мои попытки вспомнить хоть что-нибудь тщетны, что-то невидимое внутри меня надломилось, и хотя я не видела этого надлома, я уловила душой вибрацию, ультразвуковой треск. А потом я возобновила походы в лес. И мне как будто бы полегчало. Но только как будто бы… Вроде как. Всё равно как переживать из-за неправильно сросшегося перелома кости: вроде как срослось и твоей жизни больше ничего не угрожает, но неудобство тебя гложет. Только вместо кости душевное состояние. Сломалось, а потом сломанным застыло. И теперь я вроде как здорова, но по результатам лечения мне некомфортно внутри самой себя. Может быть мне было бы проще, если бы не сны, которые я никак не могу запомнить, и вспышки неизвестных мне картин, периодически и обескураживающе внезапно возникающие перед моими глазами, и исчезающие прежде, чем я успеваю понять, что именно означает то или иное размытое пятно. Если бы не это и не внешнее состояние моего тела, я бы, может быть, не так сильно переживала по поводу своей амнезии.
Сначала мне не казалось странным, что моё тело такое непривычно чистое. Очнувшись в здании Администрации и уже спустя пять минут покинув его по просьбе главнокомандующего ликтора, идя по знакомым мне переулкам, некоторые из которых оказались неожиданно обугленными и местами полностью выжженными, поднимая каблуками скрипучих от новизны ботинок пепел и пыль брусчатки, я не обращала никакого внимания на ошарашенные взгляды людей и тыканье пальцев в мою сторону. Я и вправду была не похожа на себя: чистая эластичная одежда черного цвета, свежая кожа, пышущая румянцем и откровенным здоровьем, пышные волны волос, напоминающие собой водопад из настоящего шелка. Но шло время – проходили дни и недели, и месяцы – и состояние моей внешности не менялось: тело не пачкалось даже после прямого контакта с грязью, волосы на теле не отрастали, на голове не требовали водных процедур. Если же я принимала редкую ванну, тогда вовсе становилась противоестественно чистой, разве что только не сияла звёздной пылью. Меня словно качественно обработали, перед тем как всунуть обратно в среду грязи, бактерий и блох, но зачем и кому подобное могло понадобиться?.. Более того, на моём теле невозможно было найти ни единого шрама: кожу словно отшлифовали до внушающего беспокойство состояния слоновой кости. Даже глубокий шрам на лодыжке, приобретённый мной во время охоты на оленя в четырнадцать лет, исчез, будто его никогда и не было на поверхности моей кожи. Кожа теперь была даже лучше, чем может быть у новорождённого младенца: она не поддавалась не только нападкам грязи, но и воды – капли дождя буквально отскакивали от меня в разные стороны. Когда Эльфрик впервые увидел это – это произошло во время настигшего нас посреди охоты ливня – он подумал, что я начала светиться, но на самом деле дождевые капли просто отпрыгивали от моего тела, как отпрыгивало бы живое существо от открытого огня. И хотя прошло уже больше полугода с момента этого открытия, это явление до сих пор выглядит достаточно пугающе и вызывает у меня беспокойство.
Пугающе… Чувство страха – вот что по-настоящему меня беспокоит. Откуда ему во мне взяться? Всегда сосредоточенная и как внешне, так и внутренне сильная, я прежде никогда не останавливалась посреди леса из-за щекочущего, словно микроток, ощущения в пальцах, не прерывала охоту из-за отсутствия воздуха в лёгких, не проваливалась во временном пространстве, не зная, где именно я нахожусь и когда… Всё это происходит со мной с тех пор, как я
В конце зимы, когда с добычей стало совсем плохо и мы три дня к ряду не ели ничего, кроме одной картофелины на человека в сутки, разваренной в подсоленном кипятке, заменяющем нам полноценный суп, я поделилась с Эльфриком секретом, который всё это время, как мне казалось, помогал мне держаться курса на возможность вернуть свои воспоминания, какими бы страшными они не могли оказаться, о чем я ему, естественно, ничего не сказала.
Когда я вернулась в Кантон, при мне оказалась не только чудотворная одежда в виде неподверженного загрязнениям костюму, камуфляжные способности которого я оценила гораздо позже. Еще на мне были лучшие в своём роде полусапоги, в которых невозможно было вспотеть летом или замёрзнуть зимой. Такие технологии, несомненно, доступны лишь Кар-Хару, однако в первый вечер моего возвращения домой меня заинтересовали не технологии изготовления надетых на мои ноги сапог, а их содержимое. Как только я сняла правый, из него вывалилась небольшая, плоская, круглая монета серебристого цвета без опознавательной чеканки. Спустя минуту из левого ботинка я вытрясла треугольную монету золотистого цвета тоже без опознавательной чеканки – совершенно гладкую. Я сразу поняла, что эти монеты – неслучайные атрибуты, нечто вроде символов, подобие своеобразных отмычек от вычеркнутых из моей памяти двух месяцев жизни.
Я пыталась связать количество монет с количеством забытых мной месяцев, пыталась связать их цвета, как солнце связывала с луной, пыталась пробовать их на вкус, но мне ничто не помогало. А потом наступил зимний голод. И я избавилась от одной из монет. Я не сентиментальна, потому не придавала какого-то особого значения этим монетом, однако когда встал вопрос, какой из монет мне лишиться первой, я недолго думала. Дело было не в том, что я считала, будто за золотую монету можно выручить больше, дело заключалось в том, что монета серебристого цвета почему-то оказывалась в моей руке гораздо чаще, и порой, когда я засыпала, сжимая её в кулаке, мне переставали сниться эти сумбурные кошмары…
Когда я бахнула золотую монету на стол перед стариком-дилером, одним из немногих людей, живущих в Кантоне-А относительно безбедной жизнью и вдоволь обеспечивающих свою семью свежим хлебом едва ли не ежедневно, я злилась даже не потому, что расстаюсь с тем, что, каким-то невообразимым образом, казалось моей душе ценным, а потому, что осознавала, что в случае с монетой серебристого цвета я вру сама себе и на самом деле я хочу сохранить её по другой причине. Однако что это за причина, я ни тогда, ни теперь никак не могу понять, на что до сих пор и злюсь. Но больше всего меня злит осознание того, что рано или поздно в моей жизни наступит ещё одна голодная зима, которая
Дилер был удивлён, увидев перед собой золотую монету и подтвердив её подлинность: не каждый ликтор в Кантоне-А мог похвастаться подобным богатством. В итоге выручка за эту монету в течение целого месяца ежедневно кормила нас тремя буханками свежего хлеба и поила двумя литрами молока (не много для суточного пресыщения пятерых человек, но, как оказалось, вполне достаточно для полноценного выживания каждого), даже обеспечила Дельфине новые унты, а Лии аптекарский сироп от кашля.
Позже Эльфрик спросил, почему я сразу не рассказала ему о монете. Естественно он хотел спросить, почему я до последнего тянула, ведь мы действительно голодали, но он не мог задать свой вопрос подобным образом, тем более с учётом того, что мы оба осознавали тот факт, что я не могла ему ответить ни на какой из вариантов звучания этого вопроса. Потому что я не знала, что отвечать. Я так и не сказала ему, что монет у меня было две и что одна из них до сих пор находится в миниатюрном мешочке, который я ношу на шее, словно оберег, в силу которых я никогда не верила…
Я замерла. В кустах бузины, ста метрами на восток от расслабленно шагающего Эльфрика, начало происходить что-то неладное… Это точно не барсук… Даже многотысячное стадо барсуков не смогло бы заставить подобным образом ходить ходуном столь густые заросли.
К горлу подступил ком: неужели медведь?! В эту пору года у них крышу сносит: после зимней спячки медведи – смертоносные машины дикой природы…
Эльфрик всего в ста метрах!..
– Эльфрик, там медведь! В кустах медведь!!! – во всё горло закричала я, но к моменту моего сигнала Эльфрик уже сам успел заметить опасность. Он бросился обратно к дубу, я же не сводила прицела с трещащих по швам кустов… Один-два-три-четыре-пять… На пятой секунде я увидела, от