Эне. А вы не опасаетесь, что война, в которой вы участвовали на противной стороне, повредит вашей блестящей карьере?
Фенест. О, Его Величество слишком благороден, чтобы не простить галантному кавалеру каприз, совершенный ради дамы сердца или друга!
Божё. Вы напомнили мне о беседе короля Генриха IV с Шалю[530] из Лимузена, который разграбил один дом, соблазнил и похитил девицу из этого же дома и убил четверых или пятерых ее родственников, чьей наследницей она была. Шалю арестовали; король решил побеседовать с ним, дабы разузнать обо всех заговорах и кознях, что плелись против него в Лимузене[531], для чего и приехал к заключенному в тюрьму. Тот действительно поведал посетителю несколько историй (отчего двое из его сообщников впоследствии лишились головы), а потом, воспользовавшись случаем, завел речь и о своем деле, сказавши так: «Сир, Ваше Величество слишком благородный и галантный кавалер, не однажды испытавший на собственном опыте, сколь могущественны стрелы юного божка с крылышками, дабы строго осудить те безумства, на которые толкает сын Венеры своих подданных!» – «Я-то, может, и благороден и галантен, – отвечал ему король, – да только, боюсь, мой Верховный суд не будет столь же благороден, а канцлер – столь же галантен, как я». И верно – ровно через неделю Шалю был колесован.
Фенест. Рассказ ваш отнюдь не ободряет; ведь я рассчитывал по возвращении сблизиться с Его Величеством так же тесно, как и прежде[532]. Уж ему-го хорошо известно, из какого знатного рода происходит господин барон и чего он стоит. Однажды король посетил дом моего кузена Поластрона[533] в сопровождении своих «записных» с целью изгнать дьявола, который завладел половиною жилища и громкими воплями наводил страх на каждого, кто хотел туда войти. Кузина моя пришла в изумление, когда в дом ворвались люди, каждый со шпагою в правой руке и пистолетом в левой, но дьявол был наконец изгнан. Случилось так, что двое других моих кузенов, едучи на карнавал тем же днем, завернули по дороге в замок и предстали перед всеми в масках, с копьем у бедра верхом на конях, с головы до ног окутанных, вместе со всадниками, в покрывала из синей тафты. Ух, какой тут крик поднялся: «Дьявол! Дьявол явился!» Они было кинулись наутек, но король, вскочив на коня, догнал их в одном лье от дома и, завернув обратно, пригласил отобедать. Он в ту пору был совсем молод и ребячлив, однако, когда младший Поластрон и я прибыли ко двору, сразу все вспомнил и взял Поластрона к себе в гвардейцы.
Божё. Я находился в ту пору при Наваррском дворе и помню историю о том, как один школяр из Тулузы, захотев переспать с девицею из того дома, где он жил, вот так же переоделся дьяволом.
Эне. Вечно вы, Божё, рассказываете скабрезные анекдоты!
Божё. А вот и еще один: король отправился на любовное свидение в сопровождении Фронтенака[534]; оба закутались в белые беарнские плащи и поскакали в Жеман[535]. По пути, проезжая через Артез[536], наткнулись они на местных жителей, которые, размахивая палками с железными наконечниками, погнались за «колдунами», ударили даже в набат, и сотни две людей, кто верхами, кто пеши, с кличем: «На дело! На дело!» – преследовали короля при свете луны до самых Жеманских садов, где графиня[537], уже поджидавшая гостей, выгнала ретивцев вон.
Фенест. Н-да, забавная историйка, но я продолжаю утверждать, что Его Величеству прекрасно известно, из какой я семьи; и пусть я ныне хожу в пехотинцах, все равно остаюсь бароном де Фенестом, столь же благородным дворянином, что и сам король. У нас в Гаскони есть такой девиз: «Regnante Jesu propheta»[538].
Божё. Мне довелось однажды сидеть за столом у одной герцогини, которая привела в пример тот же самый девиз; один из ученейших дворян Франции тут же заметил ей в ответ: «Во многих местах видел я подобные девизы; старинные и почтенные эти изречения насчитывают до пятисот лет и берут начало в великом расколе, который утвердил одного Папу в Риме, другого в Равенне, а третьего – в Авиньоне[539]. Все трое достигли тогда столь высокого положения, что прославили свой век; вошло даже в обычай писать или говорить: «В правление такого-то Папы», а сеньоры, не пожелавшие принять сторону какого-либо из Пап, на вопрос нотариуса о том, что писать после «Regnante», отвечали: «Пишите «Regnante Jesu»».
Фенест. И прекрасно; однако это не противоречит тому, что я – дворянин старинного рода и старинного семейства.
Эне. Отнюдь, отнюдь, господин барон; многие ли могут доказать, что их род насчитывает целых пять веков?!
Фенест. Наш приходский кюре говорил моему дяде, что видел имя «Фенест» даже в Библии и что люди находили старинные монеты с нашим гербом еще в те времена, когда замок в Фенесте только строился. А надобно вам сказать, что старинный замок в наших краях, пусть даже последнюю развалюху, я и на Лувр не променяю! Да-да, напрасно вы смеетесь надо мною, ведь и дурак раз в год умное слово скажет.
Божё. Боже упаси, я не над вами смеюсь, просто вспомнилось, как в бытность мою в Савойе жил я близ старого-престарого замка под названием Ланжен[540]; тамошний кюре мне и говорит: «Видите, монсеньор, этот замок? Так о нем еще в Библии сказано, что он разрушен около трехсот лет тому назад, – вот какой древний!»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
О знатности Фенеста. О Ренардьере
Фенест. Вот видите! А ведь наш род не моложе Ланженова, стало быть, и про нас в Библии тоже упоминается.
Божё. Да, в ваших краях дворянство цену себе знает и любит пустить пыль в глаза. Малое время назад был я у золотых дел мастера на Мосту Менял[541]; вдруг какой-то расфуфыренный господин останавливает коня перед его лавкою и спрашивает: «Es bous favre?»[542]. Парижанин не понял вопроса, и я отвечал за него. Тогда он, обратясь уже ко мне, спрашивает, сможет ли мастер изготовить ему хорошую печатку. Получив утвердительный ответ, он спешивается, а я задерживаюсь в лавке, чтобы послужить ему толмачом, ибо вижу, что дворянин, можно сказать, только-только вылупился из Гаскони. Ювелир вынимает грифельную доску, и заказчик принимается диктовать свои требования: «Я хочу, чтобы на печатке изображен был мой герб».
Вопрос ювелира. Слушаю, сударь; а какое поле на вашем гербе?
Ответ. Ну... изобразите мне просяное поле.
Вопрос. Слушаю, сударь; а что мы поместим в поле?