Божё. Глупцы следуют моде повсюду, такие люди глядят на мир сквозь кружевную тряпицу.
Фенест. Я вижу, господа, вы осуждаете нас за то, что мы носим длинные волосы, завитые, как у дам. А ведь зря, ей-богу! Разве не было установлено, что выездные лакеи при дворе должны носить волосы, равно и парики, до плеч, манжеты до локтей, штаны до пят, повязывать на шею, на шляпу и под нее алые ленты; и не было ли установлено также, чтобы все мы брили подбородки[489] и соблюдали прочие нововведения, точно как педанты старых времен. Да, кстати о манжетах: случилось мне как-то раз обедать у господина видама[490], и вдруг сосед мой по столу, какой-то безмозглый капитанишка, приняв мои манжеты за салфетку, давай вытирать об них свои лапы; я бы, конечно, вздул его, но что возьмешь с невежды! А касательно длины волос, повторю хоть сто раз и вас приглашаю со мной согласиться: короткие волосы, не прикрывающие даже ушей, – чистый позор для кавалера!
Божё. А я вам повторю, что сия новая мода завезена к нам из Гаскони и что некоторые следуют ей не для того, чтобы прикрывать уши, но, напротив, желая скрыть отсутствие оных.
Фенест. Ах, сударь, я вам так скажу: надобно погрузиться в себя, отрешившись от таких мелочей, как глаза или уши, и все созерцать или слушать не иначе как с пренебрежением, ничем не отвлекаясь от внутренних раздумий.
Божё. Однажды Король, проезжая к морю через Гренобль, спросил у тамошнего епископа, как же он наставляет дам-прихожанок, ежели те украшают себя буклями, называемыми «финтишлюшками», и весьма крепко выразился по поводу сей развратной моды.
Фенест. Тут вы правы, наш король привержен одному только военному искусству, а моды с войнами не очень-то в ладу: каски не налезают на длинные волосы, букли мешают застегнуть кирасу, голова велика, точно пивной котел, да и весит не меньше; вот отчего один из королевских конюших[491] накропал весьма смелый стишок, осмеивающий эти самые «финтишлюшки»; послушайте его:
Кузнец к себе на дверь прибил подкову,Цирюльник – частый гребень и клистир,А дама «финтишлюшкою» готоваОповестить о ремесле весь мир.ГЛАВА ТРЕТЬЯ
О второй битве и поражении при Вальтелине
Фенест. Я спустил все свои денежки в игре и даже в долги залез; жить мне стало совсем не на что, вот я и пошел к монсеньору де Во[492], адъютанту, да и завербовался в армию, что шла сражаться в Вальтелину[493]. Таким-то манером и удрал я из Парижа. Сперва мы прошли по Швейцарии. Ах, кто видел эту страну, тот может смело похвастаться, что побывал в раю! Будничные обеды длятся не менее четырех часов, а уж праздничные ужины – целых двенадцать. Правда, не так давно швейцарские гугеноты произвели реформу и сократили время торжественных трапез до шести часов. В Солюре повстречался я с одним толстяком, королевским капелланом, – я хочу сказать, капелланом швейцарцев короля[494]; вот он-то как раз и внушил мне горячее желание записаться в пехоту; вы с ним, случайно, не знакомы?
Божё. Знаком, и даже коротко; могу, ежели хотите, рассказать вам о нем один анекдотец.
Фенест. Ах, мсье, какой же он ученый человек, даром что вот-вот лопнет от жира, и ведь всегда следует за двором только пешком! Я сам однажды видел, как он прошагал шесть часов кряду, споря на ходу по-латыни с одним гугенотом, господином Онюсом[495]; всю дорогу молол языком без остановки и даже ни чуточки не запыхался. Дважды он пристраивал меня на ночлег в Сен-Жермене[496], когда мне негде было голову приклонить, а заодно растолковал, как удобно обходиться без лошади. Но какой же анекдот собирались вы рассказать о нем?
Божё. Он придется кстати к вашим словам о пешем и конном передвижении. Рассказывали, что одна из знатнейших во Франции особ[497], носящая пурпур, отнюдь не питала отвращения к помянутому пешеходу et si dilletava della sua buona robba[498]. Однажды, когда я в компании друзей переплывал на пароме Сену, направляясь в Шату[499], вдруг увидели мы, что по берегу скачет галопом другой капеллан, который не мог к нам приблизиться, ибо паром наш уже достиг середины реки; вот почему он заорал во всю глотку, обращаясь к нашему швейцарцу, по привычке своей и здесь без умолку болтавшему на латыни: «Redi, redi, Dominus te vult conventum, et si ulterius progrediaris, acerrimas dabis poenas!»[500]. В ответ на это швейцарец закричал с парома: «Tomine, Tominatio, festra ticat Tominationi Tomini Praesoulis, quod non fiolo maehis inserfire illious praeposterae lipitini, quantoquitem ego fado petes»[501]. Тут всадник на берегу разразился проклятиями, не разобравши его онемеченную латынь, которой и на самом-то пароме никто не понял, и завопил еще пуще: «Что ты там бормочешь, балаболка косноязычная! Гляди, как бы тебе хлыста не отведать!» На каковую угрозу наш брат-толстяк отрапортовал: «Шорт фосьми! Тай тфой клыст тфой лошать, а на мой спина не поестишь!»
Эне. Опасные вы завели речи; глядите, как бы какая-нибудь важная придворная птица не отнесла их на свой счет, оставимте лучше эту тему. А что, господин барон, армия, с которой вы шли в Гризон[502], была хорошо снаряжена?
Фенест. Да куда уж лучше – все солдаты одеты по моде, в прекрасно скроенных камзолах.
Божё. Вы умалчиваете о том, что люди побогаче, может, и щеголяли в «королевских» штанах, зато пешим солдатам пришлось либо оставить их дома, либо укоротить, особливо если они носили сапоги, ибо шпоры тут же запутывались в лентах и кружевах, а владелец их то и дело летал кубарем.
Эне. Да я и не об одежде вас спрашивал, а о том, была ли армия достаточно сильна.
Фенест. Нас собралось четырнадцать тысяч пехотинцев и две тысячи кавалеристов.
Божё. Это правда, сударь, их там как раз столько и было; я сам объезжал войско вместе с господином де Волькуром[503].
Фенест. Так не правда ли, мсье де Божё, ряды наши блистали красотою?!
Божё. Блистать-то они блистали, да только разгром подпортил вам дело.