Росхальде

За дверью послышались шаги, вошел Альбер.

Он удивился, увидев отца. Неловко поздоровался, поцеловал госпожу Адель и сел завтракать.

— У меня есть для тебя сюрприз, — спокойно начал Верагут. — Осенние каникулы можешь провести с мамой и с Пьером, где вам заблагорассудится, и Рождество тоже. Я уезжаю путешествовать, на несколько месяцев.

Молодой человек явно обрадовался, но, стараясь не подать виду, полюбопытствовал:

— Куда же ты едешь?

— Пока точно не знаю. Сперва отправлюсь с Буркхардтом в Индию.

— О, так далеко! Один из моих однокашников родился там, кажется в Сингапуре. Там до сих пор охотятся на тигров.

— Надеюсь, что да. Если вдруг подстрелю одного, то, конечно, привезу шкуру. Но вообще я собираюсь там писать.

— Могу себе представить. Я читал про одного французского художника, он жил где-то в тропиках, по-моему на острове в южных морях… Наверно, это замечательно.

— Правда? А вы тем временем поживете в свое удовольствие, будете сколько угодно музицировать, кататься на лыжах. Ну, не буду вам мешать! Пойду посмотрю, что делает малыш.

И он вышел, не дожидаясь ответа.

— Все-таки иногда папа просто выше похвал, — восторженно сказал Альбер. — Путешествие в Индию, мне нравится, в этом есть стиль.

Мать с усилием улыбнулась. Она утратила равновесие и чувствовала себя будто на суку, который подпиливают. Но молчала, постаралась придать лицу ласковое выражение, в этом у нее был большой опыт.

Художник вошел к Пьеру, сел у его кровати. Тихонько достал узкий альбомчик и принялся набрасывать голову и руку спящего мальчика. Хотел до отъезда, не мучая Пьера сеансами, как можно чаще и лучше рисовать его и запечатлевать в памяти. Со всем вниманием и нежностью старался воссоздать милый облик, контуры мягких волос, красивые нервные ноздри, тонкую, безвольно лежащую руку и упрямо-породистую линию крепко сомкнутых губ.

Верагут редко видел мальчика в постели, впервые застал его спящим не с по-детски приоткрытыми губами и, рассматривая не по годам твердый, выразительный рот, вдруг отметил сходство со ртом своего отца, Пьерова деда, человека смелого, гораздого на выдумки и притом страстно-неугомонного; глядя на ребенка и работая, он размышлял об этой целенаправленной игре природы с чертами и судьбами отцов, сыновей и внуков, и у него, отнюдь не склонного к философии, мелькнула мысль о грозно-восхитительной загадке душевной преемственности и неизбежности.

Спящий неожиданно открыл глаза и встретился взглядом с отцом, и вновь тот отметил, как не по-детски серьезны этот взгляд и это пробуждение. Немедля отложив карандаш, он захлопнул альбомчик, наклонился к проснувшемуся ребенку, поцеловал его в лоб и весело сказал:

— Доброе утро, Пьер. Тебе лучше?

Малыш со счастливой улыбкой потянулся. О да, ему лучше, намного лучше. Память медленно оживала. Верно, вчера он хворал и пока что чувствовал над собою тень ужасного дня. Но теперь было намного лучше, ему только хотелось еще чуточку полежать, понежиться в тепле и спокойной благости этих минут, а потом он встанет, и позавтракает, и пойдет с маменькой в сад.

Отец ушел за маменькой. Пьер, жмурясь, глядел на окно — за желтоватыми шторами сиял светлый, веселый день. И день этот полнился обещаниями, благоухал всевозможными радостями. А вчера было ужас как уныло, холодно и тускло! Он зажмурил глаза, чтобы забыть об этом, и почувствовал, как в вялых, сонных членах, пробуждаясь, потягивается милая жизнь.

Вот и маменька, принесла ему в постель яйцо и чашку молока, а папа обещал новые цветные карандаши, и все были милы и ласковы и радовались, что снова видят его здоровым. Прямо как день рождения, а что нет пирога, так это не беда, по-настоящему он пока не проголодался.