Барчестерские башни

— Ну, не знаю. Впрочем, что до меня, то пусть живет, я вовсе не хочу его убивать. Но согласись, что готовая семья — это минус.

— Но ведь он только один! — уговаривала Шарлотта.

— И совсем маленький, как сказала некая горничная.

— Нищие не привередничают, Берти. У тебя нет выбора.

— Я человек разумный,— ответил Этельберт.— И покладистый. Если ты все устроишь, Лотта, я на ней женюсь. Но с условием, что деньги эти существуют на самом деле и что доходом буду распоряжаться я,— по крайней мере, при ее жизни.

Шарлотта попыталась объяснить брату, что ухаживать за своей будущей женой он должен сам, и, чтобы пробудить в нем энергию, принялась восхвалять красоту Элинор, но тут в комнату внесли синьору. Дома, наедине с родными, она довольствовалась двумя носильщиками, которые теперь и уложили ее на кушетку. Одета она была не так парадно, как на вечере епископа, но с большим тщанием, и хотя в глазах ее пряталось выражение озабоченности и боли, она даже днем казалась удивительно красивой.

— Знаешь, Маделина, я женюсь! — сказал Берти, едва слуги ушли.

— Это последняя глупость, которую ты еще не совершал,— отозвалась Маделина.— А потому ты имеешь право попробовать.

— Так, по-твоему, я сделаю глупость? А Лотта настаивает! Но твое мнение весит больше — ты же по опыту знаешь, что такое брак.

— Да,— ответила Маделина с суровой грустью, словно говоря: “А тебе-то что до моей беды? Я ведь тебе не плачусь!”

Берти огорчился, заметив, что обидел ее, а потому подошел и сел на пол у ее изголовья, чтобы помириться с ней.

— Послушай, Мад, я же шутил, ты знаешь. Но серьезно — Лотта советует мне жениться. Она хочет, чтобы я женился на миссис Болд. На богатой вдовушке с прелестным малюткой, очаровательным цветом лица и гостиницей “Георгий и дракон” на Хай-стрит. Ей-богу, Лотта, если я женюсь на ней, то стоять в трактире за стойкой буду сам — эта жизнь, во всяком случае, по мне.

— Что? — воскликнула Маделина.— На этой черномазой дурочке во вдовьем чепце и в платье, которое на нее точно вилами навивали? — Синьора никогда не признавала других женщин красивыми.

— Мне она показалась обворожительной,— возразила Лотта.— Она была там самой красивой, если не считать тебя, Маделина.

Но даже этот комплимент не смягчил искалеченную красавицу.

— Лотта всех женщин находит обворожительными,— сказала она.— Худшего судьи в подобных вещах я не встречала. Ну, как она могла показаться тебе красивой в этой штуке, которую носит на голове?

— Разумеется, на ней был вдовий чепец, но когда она выйдет замуж за Берти, она его снимет.

— При чем тут “разумеется”? — сказала синьора.— Умри у меня хоть двадцать мужей, я не стала бы себя так уродовать. Носить чепец — такое же дикарство, как сжигать себя на погребальном костре мужа. Не столь жестокое, но не менее бессмысленное.

— Она же не виновата,— вступился Берти.— Она следует обычаям страны. Иначе о ней будут думать дурно.

— Вот именно,— сказала Маделина.— Эти английские дуры покорно стали бы нахлобучивать себе на голову мешок и разгуливать в нем все лето, если бы так поступали их бабки и прабабки. И даже не задумались бы, а стоит ли так себя мучить!