Домик в Оллингтоне

– Он положительно будет несчастный человек. Он не получит за ней ничего, а она будет требовать всего, что только может доставить богатство. Мне кажется, что она еще старше его. Не понимаю этого. Решительно не понимаю, каким образом человек может быть таким подлым и глупым. Поцелуй Лили за меня. Завтра или послезавтра я повидаюсь с ней. Слава богу, что она от него избавилась, хотя теперь не следует еще говорить ей об этом.

Утро четырнадцатого февраля наступило для обитательниц Малого дома, как наступает утро тех особенных дней, которых долго ожидают и которые должны надолго оставаться в памяти. Оно принесло с собой сильный, жестокий мороз, угрюмый, кусающийся мороз, такой мороз, который разрывает чугунные водопроводные трубы, который сжимает, сковывает землю и делает ее твердою как гранит. Лили, хотя и царице в доме, не позволено еще было переселиться в свою комнату, она занимала просторную постель в спальне матери, а мать спала на маленькой постели Лили.

– Мама, – сказала Лили, – воображаю, как им будет холодно!

Мать сообщила о жестоком морозе, и это были первые слова Лили.

– Я думаю, что и сердца их будут также холодны, – сказала мистрис Дель.

Не следовало бы ей говорить этого. Она нарушила постановленное в доме правило – не говорить ни слова, которое могло бы быть перетолковано во враждебном смысле для Кросби и его невесты. Но чувства матери были взволнованы, и она не могла удержаться.

– Почему же их сердца должны быть холодны? Ах, мама! Это ужасная вещь. Мама, я хочу, чтобы вы пожелали им счастья.

Прошло минуты две прежде, чем мистрис Дель собралась с духом, чтобы ответить:

– Почему не пожелать! Желаю.

– Я так желаю от всей моей души, – сказала Лили.

В это время Лили завтракала наверху, но в течение утра спускалась в гостиную.

– Пожалуйста, хорошенько закутывайся, когда спускаешься вниз, – сказала Белл, стоя у подноса, на котором принесла чай и поджаренный тост. – Холод сегодня, как ты называешь, вполне сердитый.

– Я бы назвала его веселым, – сказала Лили, – если бы могла выйти из дому. Помнишь, какие ты читала лекции за разный вздор, который я говорила в тот день, когда он приехал?

– Разве это было, душа моя?

– Неужели ты не помнишь, когда я называла его пустым человеком? О боже! Таким он показался. Тут была моя ошибка, во всем я одна виновата – я это видела с самого начала.

Белл на момент отвернула лицо свое в сторону и слегка топнула ногой. Для нее труднее было, чем для матери, удержаться от гнева, она сделала это движение не с тем, чтобы воздержаться, но чтобы скрыть его.

– Понимаю, Белл. Я знаю, что значит это движение, напрасно ты делаешь это. Поди сюда, Белл, дай мне поучить тебя христианскому терпению и любви. Ты знаешь, ведь я отличный учитель, не правда ли?

– Я бы желала поучиться этому, – сказала Белл. – Бывают обстоятельства, при которых то, что мы называем христианским терпением и любовью, для меня становится совершенно недоступным.

– Вот видишь ли, когда нога твоя делает подобное движение, она поступает не по-христиански, и ты должна держать ее в покое. Этим движением выражается гнев против него – и за что? За то, что он сделал открытие, хотя и слишком поздно, что он не будет счастлив, то есть что я и он не были бы счастливы, если бы брак наш состоялся.

– Сделай милость, Лили, не подвергай такой пытке мою ногу.