И он указал на Сите. Там, по-видимому, действительно продолжались поиски. Шум приближался. В башне дома, расположенного как раз напротив Гревской площади, мелькали огни, раздавались крики. На противоположной набережной виднелись фигуры солдат, бегущих с факелами в руках, раздавались их крики: «Цыганка! Где цыганка? Смерть цыганке!»
– Ты сама видишь, что тебя ищут и что я тебе не солгал. Но я тебя люблю. Не открывай рта, лучше совсем молчи, если хочешь сказать, что ты меня ненавидишь. Я не хочу больше этого слышать. Сейчас я спас тебя от смерти. Подожди, дай мне договорить. Я могу тебя совсем спасти. У меня все готово. Теперь дело только за тобой, как ты захочешь, так я и сделаю… – Тут он круто оборвал свою речь. – Нет, совсем не то я хотел сказать.
И быстрыми шагами, не выпуская ее руки из своей и заставляя Эсмеральду бежать, он подошел прямо к виселице и, указав на нее пальцем, холодно проговорил:
– Выбирай между нами.
Эсмеральда вырвалась из его рук и припала к подножию виселицы, обнимая ее, как свою последнюю опору. Потом она приподняла свою красивую головку и взглянула через плечо на архидьякона. Она походила на Божью Матерь у подножия креста. Священник стоял не шевелясь, по-прежнему указывая пальцем на виселицу, неподвижный, как статуя.
Наконец цыганка проговорила:
– Я боюсь ее меньше, чем тебя.
Руки архидьякона горестно опустились, и взор с глубоким отчаянием устремился на камни мостовой.
– Если бы эти камни могли говорить, – прошептал он, – они бы сказали, что перед ними самый несчастный человек в мире.
Он опять заговорил. Девушка, коленопреклоненная у подножия виселицы и вся закрытая длинными волосами, не перебивала его. Теперь в голосе его слышались мягкие, жалобные ноты, странно противоречившие надменному и суровому выражению лица.
– Я тебя люблю. О! Это правда! Разве не должно вырываться наружу пламя, сжигающее мое сердце? Увы! Девушка, день и ночь, день и ночь пылает оно. Неужели я не заслуживаю сострадания? Ведь такая любовь – пытка. О, я слишком страдаю, бедное дитя мое! Такая любовь должна вызвать сострадание, я в этом уверен. Ты видишь, как я кротко говорю с тобой, мне бы так хотелось, чтобы ты перестала меня бояться. Да наконец, разве мужчина виноват, если полюбит женщину! Ах, боже мой. Неужели ты меня никогда не простишь, будешь вечно меня ненавидеть! Значит, все кончено! Вот отчего я становлюсь таким жестоким, страшным самому себе. Ты даже не смотришь на меня? Ты, может быть, думаешь о другом, пока я трепетно умоляю тебя, стоя на краю бездны, готовой поглотить нас обоих? Главное, не говори ничего о капитане! Все напрасно! Пусть я валяюсь у твоих ног, пусть я целую – не ноги твои, нет, ты этого не позволишь, – но следы твоих ног, пусть я плачу, как ребенок, пусть я готов растерзать грудь свою, вырвать оттуда не слова, а сердце и внутренности, чтобы доказать свою любовь, – все, все напрасно! А между тем душа твоя полна жалости и сострадания, ты светишься прекрасной кротостью, ты добра, ты кротка, ты милосердна и прелестна. Ты жестока только ко мне! О, проклятие!
Он закрыл лицо руками и зарыдал. В первый раз девушка видела его плачущим.
В эту минуту, стоя перед ней и вздрагивая от рыданий, он казался более несчастным и жалким, чем ползая перед ней на коленях. Так он плакал несколько минут.
– Нет, – заговорил он, немного успокоившись, – я не нахожу больше слов. А между тем я хорошо обдумал все, что хотел сказать тебе. Теперь же я волнуюсь, дрожу, силы покидают меня в решительную минуту, я чувствую над нами руку судьбы, и слова замирают у меня на устах. О, я брошусь на землю в отчаянии, если ты не сжалишься надо мной, не сжалишься над собой! Не губи нас обоих… Если бы ты знала, как я тебя люблю, какое сердце ты оттолкнула! Ты заставила меня отречься от всего доброго, отречься от самого себя! Ученый – я отвернулся от науки, дворянин – я опозорил свое имя, священнослужитель – я превратил молитвенник в подушку для сладострастных дум, я плюнул в лицо своему Богу. И все это ради тебя, чаровница, чтобы стать достойным твоего ада. Ты отвергаешь грешника! Но подожди, это еще не все, осталось самое ужасное, да, самое ужасное!
При последних словах лицо его приняло совершенно безумное выражение. Он замолк на секунду, а затем продолжал громким голосом, как бы обращаясь к самому себе:
– Каин, что сделал ты со своим братом?
Опять он замолк, потом заговорил снова.
– Что я с ним сделал, Господи? Я призрел его, я его вырастил, вскормил, я его любил, боготворил, и я его убил. Да, Господи, сегодня на моих глазах ему размозжили голову о стены твоего храма, и это по моей вине, из-за этой женщины, из-за нее…
Глаза его блуждали, голос становился все глуше. Он повторил еще несколько раз бессознательно, с большими расстановками: «из-за нее, из-за нее…», подобно замирающему отзвуку последнего удара колокола. Потом слов уже не было слышно, только губы продолжали что-то шептать. Вдруг ноги у него подкосились, он рухнул на землю и замер так, уткнувшись головой в колени.
Его заставило очнуться движение девушки, высвобождавшей свою ногу. Он медленно провел рукой по своим впалым щекам и с изумлением посмотрел на свои мокрые пальцы.