– Идем, – пролепетала она. – Но почему твой друг все молчит?
– А в этом виноваты его чудаки-родители, которые создали его таким молчаливым, – сказал Гренгуар.
Эсмеральде пришлось удовольствоваться таким объяснением… Гренгуар взял ее за руку, спутник их поднял фонарь и пошел вперед. Обезумевшая от ужаса девушка шла покорно туда, куда ее вели. Коза, припрыгивая, бежала за ними и, обрадованная встречей с Гренгуаром, все время подталкивала его рожками, заставляя его спотыкаться на каждом шагу.
«Вот она, жизнь, – размышлял наш философ каждый раз, как спотыкался, – часто бывает, что нас сбивают с ног наши лучшие друзья!»
Они быстро спустились по лестнице с башни, прошли церковью, безлюдной, темной, но гудевшей от отдаленного шума, что производило ужасное впечатление, и через Красную дверь выбрались на монастырский двор. Монастырь опустел, каноники попрятались во дворце епископа, где молились все вместе. Двор был пуст. Испуганные слуги забились в укромные уголки. Беглецы направились к калитке, выходившей на Террен. Незнакомец в черном плаще отпер ее своим ключом. Читателям уже известно, что Терреном назывался мыс, обнесенный стенами со стороны Сите. Мыс этот принадлежал капитулу собора Парижской Богоматери и составлял восточную оконечность острова позади монастыря. Здесь не было ни души, шум приступа доносился сюда слабее, а крики осаждающих звучали глухо. Свежий ветерок, дувший с реки, шелестел листьями единственного дерева, выросшего на самой оконечности мыса, и шепот листьев ясно доносился до беглецов. Но все же опасность не миновала. Ближайшими зданиями к ним были собор и дворец епископа. Во дворце, очевидно, царило ужасное смятение. Сумрачная масса его постоянно озарялась огнями, перебегавшими от одного окна к другому, и напоминала собой кучку пепла от сожженной бумаги, на которой еще вспыхивают тут и там огоньки. Рядом – две огромные башни и главный корпус церкви, над которым они возвышались, вырисовываясь черными силуэтами на огненно-красном зареве, охватывавшем всю площадь, казались двумя гигантскими таганами над очагом циклопов.
Париж, видневшийся отсюда, казался глазу смесью колеблющихся темных и светлых тонов. На картинах Рембрандта встречается такое освещение заднего плана.
Человек, несший фонарь, направился прямо к оконечности мыса Террен. Здесь, около самой воды, шел полусгнивший забор из кольев, перевитых виноградной лозой, которая цеплялась за забор своими тонкими ветками, напоминая растопыренные пальцы руки. В тени за этой изгородью была привязана лодка. Незнакомец знаком приказал Гренгуару и его спутнице сесть в лодку, коза прыгнула за ними. Незнакомец вошел последним. Он отрезал веревку, которой была привязана лодка, оттолкнулся от берега длинным крюком и, усевшись на носу, взял весла и принялся грести изо всех сил, стараясь выбраться на середину реки. Течение Сены очень быстро на этом месте, и ему стоило больших трудов отплыть от мыса.
Первой заботой Гренгуара, когда он вошел в лодку, было взять на колени козочку. Он уселся на корму, девушка, которой незнакомец внушал безотчетный ужас, уселась рядом с поэтом и прижалась к нему.
Почувствовав, что лодка тронулась с места, наш философ захлопал в ладоши и поцеловал козочку в голову, между рогами.
– Ну! – воскликнул он. – Теперь мы все четверо спасены.
И, подумав немного, прибавил с весьма глубокомысленным видом:
– Благополучный исход самых великих предприятий зависит иногда от судьбы, иногда – от хитрости.
Лодка медленно подвигалась к правому берегу. Девушка с тайным страхом наблюдала за незнакомцем. Он тщательно закрыл свет своего глухого фонаря и точно призрак вырисовывался во тьме на носу лодки. Опущенный капюшон закрывал его лицо, точно маска, а при каждом взмахе весел широкие черные рукава его одежды напоминали крылья огромной летучей мыши. До сих пор он не произнес ни слова, не проронил ни звука. Слышались только скрип весел в уключинах да журчание воды за бортами лодки.
– Ей-богу! – воскликнул вдруг Гренгуар. – Мы веселы и радостны, как могильщики. Ну, чего мы молчим, точно пифагорейцы или рыбы? Клянусь небом, друзья мои, мне бы очень хотелось, чтобы кто-нибудь из вас заговорил. Человеческая речь – самая приятная музыка для человеческого слуха. Это не мои слова, а изречение Дидима Александрийского, и весьма знаменитое изречение! Ведь Дидим Александрийский – незаурядный философ. Скажите хоть словечко, моя красавица, умоляю, хоть одно словечко. Кстати, у вас была привычка так мило надувать губки, – осталась ли она и теперь? Знаете ли вы, моя прелесть, что парламент имеет верховную юрисдикцию над всеми местами убежищ и что вы подвергались большой опасности в своей келье в соборе? Увы, маленькая птичка трохил вьет себе гнезда в пасти крокодила. Учитель, смотрите, вон взошла луна. Как бы нас кто не заметил! Мы совершаем похвальный поступок, спасая сию девицу, и тем не менее нас повесят именем короля, если нас поймают. Увы, на людские деяния можно смотреть с различных точек зрения! За что порицают меня, за то венчают лаврами тебя. Те, которые восторгаются Цезарем, осуждают Катилину. Не так ли, учитель? И что вы скажете о моей философии? Я ведь практикую философию по инстинкту, как пчелы геометрию – ut apes geometriam. Ну, что же это все молчат? Какие же вы оба скучные! В таком случае я буду говорить один. В трагедии это называется монологом. Клянусь Пасхой! Предупреждаю вас, что я только что видел короля Людовика Одиннадцатого и перенял у него эту поговорку. Итак, клянусь Пасхой! – здорово же они продолжают шуметь в Сите. Препротивный старикашка этот король. Он весь укутан в меха. И до сих пор должен мне за мою мистерию, а сегодня чуть-чуть не повесил меня; мне бы это пришлось вовсе не по вкусу. Он страшно скуп на награды талантливым людям. Ему не мешало бы прочесть четыре тома сочинения Сальвиана Кельнского «Adversus avaritiam»[149]. Положительно, этот король имеет весьма узкий взгляд на писателей и совершает крайне жестокие поступки. Это какая-то губка, высасывающая все деньги из народа. Его казна – это растущая опухоль, изнуряющая весь остальной организм. И народные жалобы на плохие времена переходят в ропот на короля. При этом богомольном государе виселицы гнутся от повешенных, плахи загнивают от крови, тюрьмы готовы лопнуть, как переполненные утробы. Одной рукой король берет, а другой вешает. Это прокурор господина Налога и госпожи Виселицы. Он лишает вельмож их сана, а бедняков изнуряет все возрастающими налогами. Этот король ни в чем не знает границ, и мне он не нравится. А вам, учитель?
Человек в черном не обращал внимания на болтовню поэта. Он продолжал бороться с сильным течением узкого русла реки, отделяющего остров Сите от острова Богоматери, носящего теперь название острова Святого Людовика.
– Кстати, учитель! – вспомнил вдруг Гренгуар. – Заметили ли вы, ваше преподобие, когда мы пробирались по площади среди ошалевших бродяг, маленького карапуза, которому ваш глухой звонарь собирался размозжить голову о перила галереи королей? Я близорук и не узнал его. Не знаете ли, кто это был?
Незнакомец не ответил ни слова, но вдруг перестал грести, руки его беспомощно опустились, голова поникла на грудь. И Эсмеральда услышала судорожный вздох. Она содрогнулась. Она уже слыхала эти вздохи.
Лодка, предоставленная самой себе, поплыла по течению реки. Но незнакомец через несколько мгновений овладел собой, выпрямился, схватил весла и снова начал бороться с течением. Он обогнул мыс острова Богоматери и направился к Сенной пристани.
– А вон, – заговорил Гренгуар, – виднеется особняк Барбо. Посмотрите, учитель: видите группу черных крыш, образующих такие странные углы, вон там, под низко нависшими разорванными грязными облаками, где восходит луна, приплюснутая и желтая, как яичный желток, пролившийся из разбитого яйца? Это великолепное здание. Там есть часовня, увенчанная небольшим сводом с чудной резьбой. А над кровлей вы можете заметить колокольню очень тонкой ажурной работы. При доме есть парк, где имеется пруд, птичник, эхо, место для игры в мяч, лабиринт, домик для диких зверей и множество густых аллей, где Венера себя прекрасно чувствует. Есть там еще интересное дерево под названием «Сластолюбец». Под его тенью предавались наслаждениям любви одна знаменитая принцесса и некий весьма остроумный и галантный коннетабль Франции. Увы, что значим мы, бедные философы, перед каким-нибудь коннетаблем? То же, что грядка капусты или редиски в сравнении с Луврским садом! Но не все ли равно в конце концов? Человеческая жизнь для сильных мира сего, как и для нас, исполнена добра и зла. Страдание всегда следует за наслаждением, как спондей за дактилем. Учитель, послушайте, я расскажу вам историю особняка Барбо. Конец ее трагический. Это было в тысяча триста девятнадцатом году, в царствование Филиппа Пятого, самого долговязого из всех французских королей. Вывод из этой истории можно сделать тот, что искушения плоти всегда гибельны и коварны. Не надо слишком засматриваться на жену своего ближнего, хотя бы она притягивала наши взоры своей красотой. Мысль о прелюбодеянии – весьма греховная мысль. Прелюбодеяние – это любопытство изведать наслаждение, права на которое принадлежат другому… Ого! Однако шум там все растет!
И действительно, крики и грохот вокруг собора все усиливались. Довольно ясно раздавались победные клики. Вдруг сотни факелов, ярко освещавших каски солдат, замелькали во всех этажах церкви, в башнях, галереях, переходах. Очевидно, кого-то разыскивали, и вскоре до беглецов ясно донеслись отдаленные крики: «Цыганка! Колдунья! Смерть цыганке!»