— Смыть, но без мыльной пены и по возможности не замочив манжет. Они у нас сегодня бумажные.
Подали кофе и коньяк. Официант как-то особенно значительно наклонил голову, и Жоли столь же значительно кивнул. Странно, почему кофе в метрополии варят лучше, чем в колониях? Впрочем, и родина винограда отнюдь не Галлия. Жоли отложил сигару: за любимым напитком он никогда не курил.
— Парадокс, — поделился своим наблюдением Поль. — Кофе миру дал Аксум, но варят его там отвратительно.
— Впишешь это в следующий фельетон, и мы разошлем газету оптовым торговцам колониальными товарами. За рекламу приходится драться все жестче. Что скажешь о коньяке?
— У Жерара ничего не меняется, и это не может не радовать. «Гордость», и отличнейшая.
— Ты ошибся. Это «Адель». «Гордости императора» больше нет. Ни марки, ни торгового дома. Владельцы предпочли спустить свое сокровище в море и объявить себя банкротами, но не менять этикетку. И не выплачивать штраф за пятьдесят шесть лет восславлений басконского монстра. Теперь в буфетах шепотом предлагают «чудом уцелевшую» бутылку, но будь осторожен. В ней может оказаться что угодно.
— Скверно. Хотя не думаю, что «Гордость» ушла
Театральный обозреватель не походил на человека, между делом забежавшего промочить горло. Оглядев зал, он целеустремленно направился к столику заведующего отделом политики.
— Катастрофа в Опере в день премьеры. — Волнуясь, Бланшар изъяснялся заголовками, а его голос был достоин трагика или метрдотеля. — Ревнивый муж, нерасторопные служащие и катастрофа. Люсьяни не сможет петь минимум две недели. Повреждена гортань. Спешу к месту трагедии. Три интервью и репортаж! Потребуется место. Надо снимать Алможед, он терпит.
— Не возражаю. — Жоли невозмутимо поднес к губам рюмку. — Дюфур? Уступишь осипшему тенору?
— Почему нет? — Поль уставился в рюмку, хватая за хвост мелькнувшую мысль, кажется, гениальную. — Вот она, оборотная сторона искусства! В Опере избитый герой поет проникновенное ариозо, в жизни он шипит, как ящерица, и полощет горло. Кого Люсьяни изображал? На афишах какие-то подозрительные береты…
Завтрашнему визиту во Дворец Правосудия Поль предпочел незамедлительный визит в полицейскую префектуру. Там несколько раздраженно сообщили, что комиссар Бонне, чьи люди арестовывали мсье Гарсию, болен, и когда появится на службе, неизвестно. Журналист поблагодарил, вышел на пестрый послеполуденный бульвар и неторопливо двинулся вниз, к улице Валентинуа.
Где жил Бонне, Дюфур знал. В свою бытность криминальным репортером ему не раз доводилось гонять с полицейскими чинами шары и сидеть за рюмкой наливки. Комиссар Бонне даже среди коллег отличался здоровьем и здравомыслием, но полицейские — люди подневольные: прикажут заболеть — заболеют. Поль ставил сто к одному, что напуганное поднятой шумихой начальство озаботилось спрятать обидчика Гарсии от прессы, но хорошего газетчика примет даже «больной», а Дюфур полагал себя очень хорошим газетчиком.
Костлявая служанка окинула визитера достойным полицейского взглядом, узнала и, вытирая руки о чистейший передник, провела в гостиную, где с прошлой осени еще прибавилось фарфоровых собачек. Хозяин, сын так и не удосужившегося разжиться частицей «де» сыровара, вышел сразу же.
— Читал! — Бонне протянул для приветствия руку. — Занимательно, но разбойники либо существуют только в ваших головах, либо носят кокарду с кокатрисом. Я бы прижал сельского старосту, или кто там у этих туземцев?
— Мы так и сделали, хоть и не сразу. Нашлись и деньги, и ружья, и сообщники, но разбойники все-таки были… Иначе кто бы сжег три деревни?
— Так и надо, — отрезал комиссар. — Грызть волка его же зубами — отличный метод. Хотел бы я служить в колониях, здесь у нас порядка не добьешься — слишком много законов, адвокатов и писак. Я не о вас, вы — человек приличный. Чем могу служить?
— Завтра мне велено быть во Дворце Правосудия, но я туда не пойду. Что там
— Неужели «Бинокль» напечатает о деле Гарсии правду?
— Нет. Но повторять за «Жизнью» и «Планетой» мы тоже не собираемся. Итак, комиссар?