– Гриша, тут дышать нечем, я открою окно.
– Хорошо, открой.
– Гриша, тебя просквозит, я закрою окно.
– Закрой.
– Гриша, я связала тебе носки. Почему ты их не надеваешь? Они валяются под кроватью. Ты хотя бы примерь.
– Примерял. Шерсть колючая. Ноги чешутся.
– Какой ты капризный, Гриша. Изволь, я свяжу другие, из самой мягкой кроличьей шерсти, у меня как раз осталось несколько клубочков.
– Ладно, свяжи.
– Ты будешь их носить? Обещаешь?
– Обещаю. Буду носить.
– Гриша, ты совсем зарос, позволь, я побрею тебя.
– Груша, дорогая моя, милая Груша, я могу побриться сам, – сквозь зубы рычал Кудияров.
– Гриша, как ты жесток. Ты вовсе не любишь меня, я ради тебя пожертвовала всем, и вот благодарность! – шептала Аграфена, и слезы текли по напудренным щекам, оставляя розовые дорожки.
– Груша, клянусь, я очень тебе благодарен.
– Правда? Гриша, нет, я все-таки побрею тебя, подстригу ногти. Взобью подушку, подам судно.
– Груша, ничего не надо.
– Да почему же не надо? – однажды вмешался профессор. – Без судна вы, разумеется, можете обойтись, а вот помочиться в баночку извольте.
Михаил Владимирович внушил чекисту, что перед введением препарата необходимо провести полное обследование. Анализы, рентгеновские снимки.
Профессор не знал, успел ли Кудияров побывать на ковре у Петерса, однако, судя по вальяжному спокойствию Пети и самого Кудиярова, дела у них шли не так уж скверно.
– Времени теперь довольно, – сказал чекист, – недели две точно. Так что не спешите, не волнуйтесь, делайте все необходимое.