– Он все понял. Он догадался, что под Сбодуновом мы решили перейти к русским. Догадался – и наплевал на это… Он уже чуял, что часы Великой Армии сочтены, и не поручился бы, что сам выберется живым.
Да, вот что узнали мы тогда от капитана Гарсии. Так или иначе, но прочитанное в глазах капитана Бонапарту наверняка понравилось, ибо, наверняка заметив, что на шее капитана нет ордена Почетного Легиона, он ничего по этому поводу не сказал. Только прежняя странноватая полуулыбка вновь скользнула по его губам.
– Понимаю, – вот единственное слово, которое произнес Бонапарт.
Повернулся и двинулся было прочь. Однако сделав два шага, остановился, словно вдруг что-то вспомнил, и спросил, не оборачиваясь:
– Могу ли я что-нибудь для вас сделать, капитан Гарсия?
Наш доблестный Гарсия пожал плечами, пребывая в полной уверенности, что император не увидит этого:
– Хотелось бы еще пожить, ваше величество.
После долгого молчания Бонапарт ответил, причем спина его чуть заметно дернулась:
– Вот с этим – не ко мне, капитан. Доброй ночи.
И стал медленно уходить вдоль стены.
Гарсия смотрел ему вслед, пока силуэт не растаял во тьме. Потом снова пожал плечами. Трубка его погасла, он зашел за выступ стены, чтобы высечь огонь, и только тут вдруг сообразил, что смолкла гитара Пепе-кордовца, и часовой больше не напевает. Обеспокоившись, капитан выглянул в амбразуру и увидел, как на востоке быстро разливается по небу багровое зарево.
Начинался пожар Москвы.
X
Переправа через Березину
Мучительно долог, нестерпимо тяжек был путь назад. Отступая в арьергарде Великой Армии, 326-й линейный полк месил грязь пополам со снегом и кровью, мыкал горе, хлебал лихо. Вскоре после той ночи, когда начался пожар Москвы, а капитан Гарсия на высоте стены кремлевской обменялся несколькими словами с императором, тот понял, что нельзя оставаться в пустом городе, когда зима, фигурально выражаясь, катит в глаза, и приказал своим маршалам и генералам начать отвод войск, а иными словами – берите, господа, ноги в руки.
И триста тысяч человек стали вехами этого крестного пути, пролегшего вдоль больших и маленьких городов с непроизносимыми названиями – Уиазьма, Яро-сла-ветц, Красноэ, Уинково, Березина… Толпы отставших, резьба и пальба, казачьи орды, вылетая из снежной пелены, рубят и колют солдат, истаявших как тени и до того отупевших от стужи, мороза и усталости, что они и должного сопротивления оказать не могли: отвяжитесь от меня, господин полковник, дальше не пойду, шагу не ступлю, что хотите, то со мной и делайте и прочее. Батальоны, истребленные подчистую, горящие деревни, боевые кони, принесшие себя в жертву людям и ставшие кониной, целые роты, в изнеможении валящиеся с ног и засыпающие, чтобы уж никогда не проснуться. И все то время, что мы, кутаясь в лохмотья мундиров – своих собственных и содранных с тех, кому они были уже без надобности, – оставляя позади осевших наземь, неподвижных и окоченелых людей, похожих на припорошенные снежком ледяные изваяния, шли по замерзшим рекам, следовал за нами неотступно вой волков, которые справляли пышную тризну по отставшим и обессилевшим. Ну, что – представили себе картинку? Сомневаюсь.
Чтоб представить такое, там надо было побывать.
Треть Великой Армии составляли не французы, а мы – испанцы, немцы, итальянцы, голландцы, поляки, которых посулами ли, силой заставили ввязаться в Наполеонову затею. Кому-то повезло – сумел смыться. Многие наши земляки из полка Жозефа Бонапарта сбежали и вступили в русскую армию, с течением времени получив возможность расквитаться с прежними союзниками на ветхозаветный манер – око за око, зуб за зуб.
И трогательные, надо думать, беседы вели они с ними: ты ли это, Дюпон, глазам своим не верю. Не снится ли мне это? Я – Хенаро, да неужто не помнишь? Это ведь ты, полковник, когда мы под Витебском надумали дезертировать, приказал расстрелять каждого второго, неужто запамятовал?
Первый, второй, бац! Первый, второй, бац! Надо же было такое удумать, и знаешь ли, что я тебе скажу: ты, похоже, навсегда отбил у меня охоту смеяться. А теперь я – сержант русской армии, несмотря на мой жуткий выговор уроженца Малаги, который, помнишь, так действовал тебе на нервы. Вот как дело-то повернулось, такие вот, понимаешь ли, превратности судьбы. И теперь, полковник, в память о былых временах я тебя ломтиками настругаю – медленно, торопиться нам некуда, у нас с тобой вся зима впереди, а зимы в России длинные…