Любава

— А почто это ее ктой-то задарма рОстить да кормить должон? Мы ее вырастим, выкормим, а она королевной в дом свой возвернется, как муженька сыщет? Да за что ж ее кормить-то? А ведь еще и обувать да одевать надобно… Вот уж счастье-то подвалило!

— И то верно… — вздохнула Ульянка. — А с другой стороны — не бросишь же ее тута… Дитя ведь еще. Грех-то какой — в беде в годину лихую оставить без помощи… Тем более, что деток-то почти и не осталось. И мои сынишки тоже… — на глазах женщины заблестели слезы, которые она промокнула концами платка, завязанного под подбородком. — Да и у вас…

— Ну и бери ее себе, коль греха боишься, — огрызнулась Марфа. — А мене такой привесочек и даром не надь.

— А я бы взяла, — хитро улыбнулась Арина, — и рОстила бы, и кормила, и одевала. Тока платой за то мне дом пускай отойдет. Вот мор сойдет, пойду к барину, да паду ему в ноги — пущай он мне за сироту дом отдаст. А то нашто девке дом? Замуж выйдет, все одно к мужу пойдет. А я и приданое даже за нею дам, коль так станется.

— Вот ты умная какая! — подбоченилась Марфа. — Да за дом и я девку возьму! Чегой-то тебе тока?

Бабы всерьез сцепились — кому девку забирать на воспитание, а ежели точнее — кому дом с подворьем достанется. А тут еще и кубышка гдей-то есть… Денег-то они так и не нашли покамест. А то, что они были — это наверняка. Вот еще бы знать, где Тимофей их прятал… Ну, а если дом кому и отойдет, то отыскать их — дело времени. Да еще и то, что земля-то да дом на ней барину не принадлежали — тоже дело великое. Так что кусочек очень лакомый получался.

Поорались бабы, поругались, и пришли к тому, что пускай девка сама выберет, к кому ей идти. А пока что они втроем за ей ходить станут, по очереди. И не так тяжко, и дом в порядок приведут, и (как каждая надеялась) девку приручат. А покуда суть да дело, каждая по корове себе на подворье сведет — тоже плата за то, что девку выхаживать станут. А за то, у кого жить станет, той дом с подворьем и достанется. Коровы-то нынче молока уж не дадут — скока дён не доены, ну да не большая беда. Покрыть их, а как отелятся — сызнова молоко будет. Одну корову пока на выгуле так и оставили, чтоб ссоры боле, значит, не затевать.

Придя к согласию, они натаскали воды, вытянули из дому все тряпки, что посжигали, что замочили, девку, помыв хорошенько, пока в сенник снесли да на сено уложили. Хорошо хоть, в сарае полно тряпок старых было, что почти и не провонялись.

Каждый день бабы с утра приходили, все отстирывали да отмывали, дом снутри весь выдраили да травами пахучими натерли, веники из них везде поразвешали, чтоб, значит, запах-то убрать. Вещи все перестирали да на ветру выдыхаться оставили. Сильно бабам в помощь смола пришлась, коей Прошка все стены, пол да потолок щедро залил — не дала она запаху в дерево глубоко въесться.

Ну, а Настена-то не померла. Потиху, потиху на поправку пошла. А как вошла девка в разум, стали ее каждая к себе звать-уговаривать. И попугали тоже хорошо — мол, мала девка, не справится, с голоду да с холоду помрет. Зима вскоре наступит — чего одна в пустом холодном доме делать станет?

Но Настена умной девкой оказалась, не гляди, что одиннадцатый годок ей тока пошел. Идти к кому-нито в примачки отказалась, сказала, сама жить станет. И стала. Попервой-то всякое бывало. И голодная, и холодная сидела, и с хозяйством не все ладно было, не всегда справлялася. Точнее, и вовсе не справлялась. По дому-то хозяйничать, корову доить, готовить да стирать, да горницу в чистоте содержать мать ее научила. Да тока того мало оказалось. И как ни умна была Настена, а все же дитя еще, многое ей не подвластно да не под силу, да и по разуму рано. А многого ей и не сказывали — а на что девке в мужицкие дела вникать? То не ее забота.

Стала Настенька хозяйствовать пытаться. Основное-то понимает — надо травы накосить, сено сушить, дров наготовить, огород выполоть, да и на поля неплохо бы сходить, там тож полоть надо да окучивать… Но сил мало опосля болезни, то и дело на землю опускается — голова кругом идет. Посидит, отдохнет, переждет слабость да дальше делать. Какие уж тут поля? На подворье бы управиться…

Начала грядки полоть, а покоя нет — корову да лошадь чем кормить зимой станет? Сено надо. Взяла Настасья косу, возле дома на лужайке попробовала косить — не получается совсем. Коса большая, тяжелая, девчушка ее держать-то держит — видала, и не раз видала, как отец с братьями косили. Размахнулась, да с размаху острием в землю и загнала. Упала, в сарафане да косе запуталась, стала вставать — ногу порезала, сарафан порвала, вновь упала. Лежит, слезы из глаз катятся, а пожалеть и некому.

Села, злые слезы вытерла, из травы да косы выпуталась, ноги к подбородку подтянула, руками обняла, задумалась. Хорошо хоть, корова одна только осталась, и та с лошадью сейчас на вольном выпасе, иначе уж давно бы померли. Косить надо… А как? А ежели траву не косить, а серпом ее? Серп — это для женщин, как коса, только маленькая, закруглённая и зубчатая. Ну и что, что им жнут? А ежели им и траву так же? Это дело знакомое, этому Настеньку учили.

Обрадованная собственной сообразительностью, девочка поднялась, косу из земли выдернула, на место отнесла, взяла серп, большой, материнский — у нее маленький был, детский. Сбегала в дом, переодела сарафан, ногу перевязала тряпицей, взяла кринку (воды по пути с колодца набрать) да полкраюхи хлеба, соли в узелок, сложила в маленькую корзинку все, платок на голову повязала да на покос пошла.

Пришла, глянула — снова глаза слезами наливаться начали. Люди уж по второму разу скосили, скоро отаву косить станут, а у них на покосе трава стоит высокая, перезревшая, жесткая. Уже и желтеть кое-где начинает. Такая трава только на подстилку и сгодится. Скотина ее есть разве что с сильной голодухи станет, и то вряд ли. Да и сушить ее — одна морока. Палки да стебли выбирать то и дело надо, на угол покоса сносить и там досушивать, а после сжигать.

Ну что поделать, коль траву она упустила, болея? Вздохнула Настенька, да принялась траву серпом жать. Весь день жала, да много ли серпом накосишь? Уж ввечеру, как солнце к лесу скатывалось, ехали мимо мужики с дальнего покоса. Увидали девчонку, серпом траву жнущую, остановились. Спросили, чего она чудит-то? Ответ услыхав, рассмеялися. Просмеявшись, послезали с телег, да в восемь кос весь покос ей и скосили. Обрадованная Настенька собрала свои пожитки да домой поплелась.

С утра, только солнышко поднялось, Настена на покосе уж была, с сеном возилась. То дело было привычное, а потому работа спорилась, хоть и отдыхала девочка часто. За три дня сено просушила как следует, стала домой таскать, в сенник. Еще два дня вязанками таскала, да день в сенник укладывала. Как раз к дождю успела.

Ну, раз дождь, значит, домом заняться следует. Настенька в горнице убралась, поесть себе сготовила, белье перестирала, баню ввечеру натопила, намылась. Привычные, рутинные дела успокаивали, возвращали в обычную колею.

Крутилась девчонка с утра до ночи. Что-то, что умела делать, получалось, а к чему не знала, как и подступиться. Но зубы сжимала и делала, как разумение подсказывало. По выходным забегали тетки Арина и Марфа, к себе звали — думали, хлебнула упрямица лиха, так теперь благодарна будет. Тетка Ульяна приходила, приносила девочке молока, когда и творогу с сыром, а то и хлеба краюху. Тоже к себе пойти уговаривала, но тихонько, жалеючи. Но Настена, упрямо сжав зубы, на все уговоры трясла головой. Один ответ был — никуда я с отцовского дома не пойду. Тетки только усмехались — ну-ну, зима настанет — сама прибежишь.