Укрощая Прерикон

— Я понять не могу, почему они не пользуются лошадьми, раз умеют их укрощать? — спросил вполголоса Кнут, лежащий рядом с Миражом, под покрывалом, на самом краю скалы. Это покрывало, прежде составившее один из узелков, в которых разбойники подняли наверх свою поклажу, было желтым, как скала, на которой они лежали, и потому служило наблюдателям отличным камуфляжем.

— Даже укрощенная кобыла Прерикон остается диким зверем, за ней требуется глаз да глаз… — ответил Мираж, подавая условный знак одному из разбойников за своей спиной. Этот знак означал, что больше шуметь и маячить в полный рост на стенах каньона нельзя и что нужно лежать и ждать дальнейших указаний. Выражаясь иными словами, с момента этого поданного Миражом знака для банды началось то, что разбойники умели делать хуже всего, — терпение.

— Как же нам ее продавать, если она узде не поддается?! — возмутился Кнут.

— Я не говорил, что не поддается, только сказал, что нужен глаз да глаз, — ответил Мираж, вновь прикладываясь к оптике, — и среди восточных лошадей, согласись, встречаются такие, которых объездить очень трудно, так вот, среди западных таких большинство! Долго объяснять, почему загонщики пришли на своих двух, а не прискакали на четырех. Тому есть множество причин и помимо лошадиного норова, а сейчас далеко не место и не время для такого разговора. Ты пораскинь мозгами лучше, куда сбывать будем кобыл и как. Продать лошадь Прерикон — это сложнее даже, чем сырое золото разменять, без продуманной легенды тут никак… А я пока выполню свое обещание и достану нам товар!..

Опаснее всего был тот момент, когда, поравнявшись с ущельем, дикари могли решить пойти проверить чашу, где вместе с лошадьми банды укрывались Джек и Билл. Но все обошлось, и они спрятались между камней, разбросанных щедро, как яйца в перепелином гнезде, вдоль прогалины сухого русла Змеиной реки, перед самым входом в ущелье. Вот — были люди, а вот — их уже нет, и только головы изредка поднимаются, отделяясь от однородной фактуры камня, и чужие языки плетут свою тарабарщину.

Из всех бандитов языком вольного народа досконально владел только Мираж, знавший с десяток основных из более чем сотни его наречий. Кавалерия тоже различал пару-тройку слов на наиболее распространенном диалекте. В частности, такие главнейшие в лексиконе дикарей слова как лошадь, небо и чужак, почерпнув их у обривших гриву, с которыми некогда странствовал. За время пока он лежал на краю обрыва, слушая редкие разговоры загонщиков внизу, первое слово он слышал всего около девяти раз, второе — трижды: первый раз, когда зашло солнце, второй раз, когда взошел Безымянный и третий раз, на рассвете, незадолго до того, как среди скал на востоке копыта мчащейся лошади подняли тучи пыли. Лишь один раз он услышал слово чужак, когда дикарь нашел семечко ячменя, выпавшее из кармана Старины Билла. Старик или не увидел его, или забыл подобрать после тряски Джека, чем едва не угробил все дело. Дикарь с недоверием понюхал его своим крючкообразным носом и громко и отчетливо произнес это слово, почти выплюнул его. Мираж задержал дыхание, а Кавалерия хотел уже было взвести курок револьвера в своей руке, но все обошлось: самый рослый и видный среди загонщиков, очевидно, их лидер, малый вождь Укротителей, приказал ему не отвлекаться, и дикарь бросил семечко, обратившись своим круглым, как только что взошедшее светило, лицом к востоку. Тонкие губы его большого рта несколько раз беззвучно повторили слово чужак, и так узкие глаза еще больше сузились, превратившись в почти щели.

Очень скоро даже без увеличения оптики можно было рассмотреть в деталях всех участников погони, открывшейся взору разбойников с рассветом. Впереди летела, почти не касаясь земли копытами, серо-белая лошадь. Это торнадо неслось по прериям так быстро, что зола, которой лошадь была натерта с головы до ног, не поспевала за ней, с каждым толчком копыт все больше слетая вместе с каплями пота и примешиваясь затем к дымящемуся шлейфу пыли, оседлавшему роскошный хвост кобылы. Как результат почти весь перед лошади уже почти вернул свой прежний вороной окрас, очищенный безумной скоростью езды и сопротивлением воздуха.

Шею животного обхватил тонкими руками человечек, такой маленький и щуплый, что даже с учетом низкого роста людей запада разбойники сочли бы его за ребенка, не знай они в точности, кого ждут. Его голова, посаженная на длинную птичью шею, вертелась с частотой пули, выпущенной из нарезного ствола винтовки. Оглядываясь, наездник проверял кобылу, мчащуюся позади него.

За всадником и его лошадью действительно гналась кобыла, окрасом чернее даже души притихшего на скале Кнута. Прежде она жила дикой жизнью, то есть была заметно мельче и слабее своей укрощенной сестры, скачущей впереди, и не могла поэтому потягаться с ней в скорости, — вне зависимости от успеха предприятия Миража, условия ее жизни в скором времени должны были существенно измениться.

Дикари, прождавшие всю ночь у входа в каньон, незадолго до того, как всадник поравнялся с ним, растаяли в темноте ущелья. Они прижались к стенам каньона, слившись с ними так же плотно, как еще недавно были слиты с камнями, до неразличимости. И хотя кожа дикарей была красновато-коричневой, а стены каньона — желтыми, там, во тьме ущелья, все становилось черным, и настоящий цвет не имел никакого значения.

Минуту спустя погарцевав немного у входа, всадник и лошадь последовали их примеру. Они, однако, не стали замедляться и поскакали вперед, через ущелье к чаше. Там их уже поджидал Джек Решето, и когда ничего не подозревающий дикарь на полном скаку влетел в чашу, Джек натянул веревку, привязанную к небольшой скале слева от выхода из ущелья. Сам верзила стоял на камне справа от него и по своей устойчивости немногим уступал этой скале. Веревка, натянувшись, сбила дикаря с лошади, а кобыла, проскакав под ней, унеслась к озеру и вскоре остановилась неподалеку от него, не решаясь приблизиться к лошадям бандитов, которые испугались ее, кажется, куда больше, чем она их, но превосходили ее числом и этим заставляли с собой считаться. Они, отбежав на приличное расстояние принялись ржать, бить копытами и вставать на дыбы, отпугивая лошадь Прерикон. Происходило это на достаточном удалении от входа в ущелье, чтобы здешняя потрясающая акустика не смогла донести шум, поднятый ими, до остальных дикарей.

Несмотря на то, что основная часть этого отрезка плана удалась, нельзя сказать, что дело прошло гладко. Дикарь на поверку оказался куда крепче, чем выглядел, и почти сразу же оправился от падения, вскочив и выдернув томагавк из-за пояса. Поначалу он бешено озирался в поисках угрозы, когда же увидел спешащего к нему на всех парах Джека, то, по-видимому, оценив размеры этого «локомотива», дикарь повернулся в сторону ущелья, чтобы позвать подмогу. В этот миг Старина Билл, подоспевший раньше Джека, врезал ему прикладом ружья между ног и вместо крика из глотки дикаря вырвался лишь тихий, тонкий писк. Вторым ударом, на этот раз пришедшимся по голове, Билл его утихомирил.

Когда Джек привязывал дикаря к той самой скале, расположенной слева от выхода из ущелья, по его макушке прилетел камень. Удостоив его не больше чем почесыванием затылка, Джек продолжил делать то, что делал. Когда же сверху прилетел целый булыжник, расколовшись о голову здоровяка надвое, Джек посмотрел, наконец, вверх и встретился взглядом с разбойником, смотрящим на него с вершины утеса. Он показал ему большой палец и разбойник, кивнув, удалился докладывать Миражу.

К моменту описываемых событий в начале ущелья уже во всю кипело противостояние. Целых пять арканов охватили шею дикой кобылы. И теперь та отчаянно ржала и брыкалась, пытаясь выбраться из западни. Истощенная длительной погоней, она из последних сил рвалась к оставшемуся позади выходу из каньона, в который так опрометчиво ворвалась в погоне за ложным счастьем. Только свет в конце ущелья она видела теперь и лица дикарей, искаженные яростью схватки, но в то же время и довольные самим ее фактом. Они были уверены в том, что победа за ними, так как не промахнулись, бросая арканы. Ничто не могло спасти лошадь теперь, — дикари предвкушали триумф возвращения, дары большого вождя и любовь своих женщин.

Один только лидер загонщиков был хмур и собран, не позволяя себе расслабиться. Еще три дня назад, когда он и его люди готовились к предстоящему загону, Тот, кто читает огонь предупредил его о дурном знамении, которое видел в языках пламени, гадая на успех их похода. Он сказал, что духи молчали в тот день, хотя он заплатил им сполна, бросив в огонь ветку одной из священных сосен, которых осталось всего пять на все прерии. Сказал, что один из языков пламени, взвившихся к небу в тот миг, когда он бросил в костер волшебный порошок, был синим, и что это, несомненно, дурной знак. С момента того разговора и во весь путь к каньону он ждал беды, но, погруженный в свои раздумья, он прослушал возглас одного из своих людей перед самым приездом наездника. Слово чужак, произнесенное тем воином, отпечаталось в его памяти, но не в сознании, и теперь тревожило его ум, но показывалось только его бессознательной части, той, которая не могла произнести это слово прямо у него голове. Он искал чужака во всем, что видел, но сам не знал, где источник его тревоги. Между тем как этот источник был рядом и видел его прекрасно. Он был над ним, имел множество глаз и с напряжением следил за разразившейся внизу борьбой, ожидая, пока два его противника истощат друг друга, чтобы вмешаться и заполучить добычу.

«Пора!» — решил наконец Мираж и подал знак, которого все ждали. На обоих сторонах каньона, на краю стен, у самих обрывов, были расставлены железные котелки, кастрюли, плошки и сковородки. Рядом с ними на кучах лежали сапоги и носки разбойников, заполненные доверху мелкими камнями, собранными накануне. Получив условный сигнал, бандиты, ожидавшие возле котелков, подняли в руки каждый по носку или сапогу из кучи и, сообщившись друг с другом, одновременно начали высыпать их содержимое в ближайший предмет утвари. В момент, когда они начали сыпать, один из разбойников пошустрее, избранный гонцом, тот самый, который привлекал внимание Джека, бросая ему в голову камни, бросился к чаше. Частое шлепанье его босых стоп заглушал повсеместный грохот.

Акустика в каньоне была превосходной, голос каждого котелка уподобился голосу большого колокола городской часовни, каждая кастрюля стала средним колоколом, а плошки и сковородки, звук которых был много площе, чем у более крупных и глубоких котелков и кастрюль, превратились в малые колокола. Дикари, прежде ни разу не слышавшие голос бога, призывающий к служению или оповещающий о большом празднике, переполошились, как животные, столкнувшиеся с неизвестностью. Бесстрашные в битве с видимой угрозой, храбрые сердца воинов ушли в пятки. Мгновенно копья в тех руках, что не были заняты арканом и прежде щерились остриями в сторону лошади, преграждая ей путь к выходу, этими же остриями обратились теперь к стенам каньонов. Они стояли спина к спине и бешено вертели головами, ища противника, но не находя его. Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, каждый из воинов понял, что то, с чем он столкнулся теперь, не похоже ни на что из того, с чем он сталкивался прежде. Один из них, как раз тот, который нашел ячменное семечко и сказал раньше слово чужак, повернул к вождю свои округлившиеся от страха глаза, как две капли воды похожие в этот миг на глаза человека востока, и надорванным голосом прокричал: — Ваналинго?! — этот возглас, отскочив от стен, вознесся к небу, своим зловещим смыслом перекрыв даже грохот сыплющихся в утварь камней.

Вождь скривился и яростно замотал головой, но храбрость его воинства уже была подорвана.

— Ваналинго?! — Ваналинго! — слышалось то тут, то там.

Как зараза, это слово, а скорее проклятье, передавалось от человека к человеку, из уст в уста, из одного уха в другое, разносимое языками, как чума ветром, и вот уже прежний пыл их угас, — вот уже каждый из дикарей с надеждой и тоской смотрит в сторону выхода из каньона, куда еще недавно точно так же безнадежно смотрела загнанная ими лошадь. Слово чужак, произнесенное этим же воином утром, не способно было наделать столько же шуму, будь оно адресовано даже десятитысячной армии имперцев, готовой открыть по ним огонь из всех орудий.