Укрощая Прерикон

В миг, когда снятая крышка бочки опустилась, Безымянный бросил с неба серебряный луч света, пронзивший пелену туч и втиснувшийся между скалистой местностью и брюхом гигантского каменного скакуна с той единственной целью, чтобы озарить лицо девушки и растаять в ночи. Ни безымянный не пожалел о том, что пустил его, ни луч ни на миг не усомнился в своей судьбе, будучи, напротив, только рад использовать краткий миг своей жизни для освещения чего-то столь чудесного и редкого. Мираж задержал дыхание, — Энни была совершенна. Златые, немного волнистые волосы этой феи почти не уступали в блеске золоту, окружавшему их, той благородной почве, в которую нарцисс был заботливо пересажен руками влюбленного из родного чернозема северо-востока Прерикона. Они — ее лепестки — открылись свету, обнажив сердцевину — без сомнений, лучшую часть Энни, но далеко не единственную прекрасную ее часть.

Платиновый загар кожи, приобретенный лишь в последние дни, говорил о врожденной, аристократической бледности девушки. Ее лицо имело больше от равнобедренной трапеции, чем от овала, но вовсе не казалось угловатым. Все углы и неровности были сглажены и отшлифован прекрасной наследственностью, каждая точеная черта ее лица обещала всемирную известность и признание тому художнику, который бы осмелился ее запечатлеть. О, они осмелились бы, не сомневайтесь! Их бы выстроилась целая очередь у порога родного дома Энни, готовых отдать все свои картины за одну только возможность лицезреть хоть на секунду ее профиль — не анфас! Но они, увы, — и это была насмешка судьбы над ними, а также месть Энни, которой леди Фортуна завидовала, как и всем прекрасным женщинам — даже не подозревали о ее существовании. Ни один из модных мастеров кисти, фанатично убежденных в том, что лучшее собрано в центре, и за всю жизнь не найдет во всем том месиве из культур и национальностей, которыми бурлит столица, чего-то хоть отдаленно напоминающего этот чистый золотой самородок высшей пробы, — эту кристаллизованную в топаз сущность прерии.

Но, конечно же, нашлось три местных варвара, посмевших сорвать нарцисс того ради, чтобы владеть им плотски, но не сумевших — кто бы сомневался? — его поделить. И вот — цветок украден из рук тех, кто заботливо растил его всю жизнь, едва ли, впрочем, сознавая хоть половину от истинной ценности его красоты. Он достался худшему из варваров, лишившемуся племени, а вместе с ним и места в мире, и обреченному на вечные скитания в грехе. И этот варвар не придумал ничего лучше, кроме как принести цветок в стаю таких же, как и сам, нелюдей, даже не способных осознать, какое сокровище находится в их руках, но, без сомнений, способных ему навредить. Среди них этому варвару повезло найти, пожалуй, того единственного пропащего, который мог ему помочь в деле сохранения нарцисса и спасения его от поругания скотов. Теперь они стояли его грубого, импровизированного вазона, в котором раньше хранилась рыба, и смотрели на цветок, один — любуясь им, второй — не находя слов.

— Кто бы там сейчас не правил нами, грешными, Единый ли, новые боги или старые, думаю, любой из них благословил бы это сочетание… — прошептал наконец пораженный Мираж.

— Ты о нашем браке? — тихо спросил Пит.

Мираж с трудом сумел отвести взгляд от спящей девушки и посмотрел теперь на ковбоя, как на полоумного, которым он был, как и все мужчины, хоть раз в своей жизни увидевшие Энни.

— Каком, к черту, браке, Пит! Не будет никакого брака! Я говорю о сочетании линий ее лица, о золотом сечении, если хочешь… Между тобой и Энни и быть ничего не может, Пит. Девушку следует вернуть в целости и сохранности родным, Толлвардам, не приведи господь твоим братьям! Толлвардам же надлежит подыскать ей в пару лучшее из того, что имеется, так как равновесного по качествам мужчину этой нимфе, боюсь, во всю жизнь не сыскать! Тем более там, в вашей глуши, на задворках вселенной. Боги, видишь ли, писали этот шедевр для дворцов, а судьба-злодейка бросила семя в корыто к свиньям. Благо, удобрений там полно, и она взросла, среди дерьма теперь благоухая.

— Но я люблю ее!

— Как и я, Пит, как и все они, счастливые в неведении, — сокрушенно сказал Мираж, обведя рукой всех укрывшихся в эту ночь под брюхом исполинского коня, — по всей видимости, это ее свойство, — влюблять в себя!

Пит хотел было что-то возразить, но ему помешал шум, внезапно раздавшийся позади них. Сначала удар, стон и всхлип, а после звук чьего-то падения. Мираж и Пит обернулись, как заговорщики, которых застали врасплох, и увидели излучающие ненависть глаза Кнута. Лидер шайки стоял на коленях, толстая грудь коротышки часто двигалась, а тело сотрясалось в тщетных попытках вырваться. Перед ним лежали сброшенное сомбреро и револьвер, курок которого Кнут так и не успел взвести. В свое время Падре заказал его у одного задолжавшего ему мастера. Он отличался от серийных моделей, распространенных в прериях, несколькими усовершенствованиями: его ствол был длиннее, чем у большинства современных револьверов, а в барабан был встроен экстрактор, ускоряющий выброс гильз. На стволе была выгравирована надпись, которую из-за брака освещения рассмотреть не представлялась возможным никому из присутствующих. Позади Кнута стоял Кавалерия, одной своей рукой заломив ему руку за спину, а второй — уперев ствол ему в затылок.

— Прикажи мне его пристрелить! — попросил каторжник, и Кнут, весь содрогнувшись, замер, зажмурившись, как опоссум.

Многое произошло той ночью в лагере разбойников, большая часть этого многого осталась неупомянутой. Пит, рассказывая свою длинную историю Миражу, не знал, что с определенного момента времени у него появился еще один слушатель — Кавалерия. Как не знал ковбой и того, что Кнут вообще не засыпал, а только затих у себя под тройственной тьмой, думая, что никто о том не подозревает. Но Кавалерия, привыкший слышать его дыхание у себя за спиной, мог различить малейшие его перемены. Едва проснувшись, каторжник понял, что змей затаился. И только для Миража не составляло тайны ничего из приведенного выше.

Кавалерия остановил Кнута в миг, когда тот уже был готов застрелить Пита. Не за Энни он хотел его убить, а за выказанное неуважение и золото, которое ковбой прикарманил. Никакая женщина не способна была заставить его сердце биться так же часто, как могли это сделать деньги. Теперь Кнут стоял на коленях и, зажмурившись, ненавидел Кавалерию так, как никогда еще не ненавидел.

— Нет, он будет жить! — сказал Мираж, и Кнут не поверил своим ушам. — Нам еще понадобятся его услуги в дальнейшем. Нет никого, чтобы его заменить, а от смерти поэтому будет больше вреда, чем пользы.

Кавалерия ничем не выказал своего разочарования, он просто толкнул Кнута в затылок напоследок дулом своего револьвера, чтобы тот запомнил это чувство, когда одно движение пальца того, кто взял тебя на мушку, отделяет твою жизнь от смерти, и убрал оружие в кобуру. Он повернулся к костру и уже почти дошел к нему, когда Мираж догнал его и окликнул:

— Погоди! Я должен поблагодарить тебя за помощь, друг! Вот, бери, он достоин твоего мастерства и бдительности! — в вытянутой руке разведчик держал револьвер Падре. Блеклые, багровые отсветы уже почти угасшего пламени костра танцевали на его перламутровых щечках, а освещенная ими надпись на стволе была теперь вполне читаемой. Но Кавалерия не стал ее разглядывать, он лишь провел рукой по гравировке с той же нежностью, с которой мужчина проводит ладонью по изгибам тела своей женщины, обхватил щечки ладонью и, взвесив оружие в руке, спрятал его в кобуру, также переданную ему Миражом. Ее Кавалерия пристегнул к поясу под левой рукой, с другой стороны от кобуры собственного револьвера. Глядя разведчику в глаза, каторжник медленно поднес руку к шляпе и приподнял ее край, а затем вернулся к костру. Присев возле него, он бросил в пламя последнюю ветку, спустя полчаса костер едва тлел.

Вернувшись к Питу, Мираж нашел его пинающим Кнута в живот. Он не тронул лица коротышки, о чем Мираж попросил его, прежде чем уйти за Кавалерией, но по остальному тела негодяя прошелся знатно. Кнут только содрогался от его ударов, беззвучно шептал проклятия, но не смел кричать. Он последний человек, которому могли помочь крики о помощи. В действительности, они бы ему навредили. Поняв, что его жизни ничего не угрожает, Кнут больше всего боялся, что кто-то из разбойников проснется и увидит его, своего командира, в таком положении. В тот момент, когда Мираж поравнялся с разошедшимся не на шутку ковбоем, вымещающим на нем свою злобу, послышался стремительный цокот женских туфелек по скале, и спустя мгновение дождь заглушил хлесткий звук пощечины.

— Ах ты подлец! Как ты посмел встать между мной и Форрестом?! — мимика прекрасного лица Энни, обоих его половин, симметричных, как крылья бабочки, сейчас, когда девушка была в ярости, порхала, подобно этим самым крыльям. Бедный ковбой только и смел, что принимать легковесные удары копыт этой своенравной козочки, опустив глаза вниз. Он не пытался оправдываться, был виноват перед Энни и рад своей вине, а глаза прятал, верно для того, чтобы она подумала, что ему жаль, и поскорей его простила. Представься ему возможность обратить время вспять, он бы ничего не изменил, точно также унес бы Энни из-под венца, как поступил. Теперь Мираж видел, что Энни нисколько его не любила, но ненавидела, должно быть, сильнее, чем даже деспотичных родителей и вообще кого-либо в своей жизни. Ненависть и любовь — чувства близкие по своей силе и в некоторых исключительных случаях способные к перерождению друг в друга. Только куда чаще любовь становится ненавистью, чем обратно. Случай же Пита и Энни не был исключительным, он был безнадежным. В народе ходит пословица: «Милые бранятся — только тешатся!», здесь не было милых, только разбойник и похищенная им девушка, насильно отлученная от семьи и этого ее Форреста. Каким бы негодяем последний не был, Мираж увидел также и то, как много Форрест значит для нее.

Разведчик вышел к Энни из темноты, привлек испуганную его внезапным появлением девушку к себе и сказал: — Конечно же, дорогая моя, мы вернем тебя возлюбленному! — говоря это, он подал Питу неприметный знак рукой, и ковбой понял, что разведчик хитрил. Голос Миража был сладок, легок и обволакивающ, как дым кальяна, а лицо его приобрело восточные черты. Словно сами тени сложились на нем таким образом, что исказили облик Миража, превратив его почти в южанина. — Но сначала! — глаза Миража блеснули дьявольским светом. — Сначала мы заключим с тобой сделку! Ты поможешь нам кое в чем, дорогуша…

Глава пятая