Укрощая Прерикон

— А… Вы проснулись, месье! Очень рад!.. Очень рад… — проговорил он как-то странно, намеренно избегая взгляда ученого. Шарль сначала не понял, но потом, когда Дейв встал на ноги и открылось то, что он прежде загораживал, ситуация прояснилась. Среди высокой травы лежала лохматая спина Баскета, его мохнатая грудь больше не вздымалась, неподвижный язык свисал вдоль пасти, а остекленевший взгляд уставился в никуда, — пес был мертв.

«К огромному моему стыду, я вынужден признаться здесь, что вновь пал жертвой собственной необоснованной храбрости (слово «безрассудство» Шарль намеренно избегает по отношению к себе), на этот раз, к сожалению, не только я. Вместе с Баскетом, снова спасшим меня, но теперь ценой своей жизни, умерла и наша с Дейвом дружба, ее едва наметившемуся огоньку не суждено было разгореться до полноценного пламени. Он сторонится меня, всячески избегает, на целый день уходит один на охоту и возвращается только к позднему вечеру, иногда пропуская все приемы пищи, кроме завтрака, а то и вовсе не возвращается, но целую ночь бродит где-то в прериях. Он не заходит больше в мой шатер, его смех не доноситься из лагеря, когда я работаю внутри него, и теперь, когда я пишу этот дневник, он не веселит меня своей юношеской легкостью, не отвлекает меня от мрачных мыслей и навязчивых идей. Больше чем союзника я потерял в тот день, когда ослушался его предостережения, — я потерял тогда друга! Должен сказать, что впервые в жизни подобная потеря меня тяготит, вероятно, потому, что я не имел раньше подобного опыта.

Из рациональных соображений я предложил Дейву похоронить пса в найденной нами могиле, понадеявшись на то, что, приняв участие в его горе, я смогу вновь наладить с ним контакт. Как показала его реакция, очень зря я на это рассчитывал. Наверняка, многие, прочитав это, сочтут меня бесчувственным и неблагодарным эгоистом, каким счел Дейв, если не сказать хуже, приводя здесь в точности его слова, однако, позвольте! Для чего еще жить собаке, если не во благо человека? Удел собаки служить, — здесь не попишешь ничего другого! Если бы пес не умер от укуса, — умер бы от нападения другого хищника, от обилия блох, глистов, болезни или от голода, наконец, да мало ли в мире причин для смерти! Не в прериях бы умер, так по возвращению в безжалостные к бездомным псам наши города, его голову могла бы затоптать лошадь или переехать колесо дилижанса, — участи, куда хуже той, что его настигла! Клянусь, даже человек, который привел этого пса в экспедицию, и тот отреагировал менее бурно, чем Дейв Золотое Сердце, — так я зову его теперь, такое бы имя дали бы ему, наверное, местные племена перед тем, как вытащить это самое сердце у него из груди. На мое предложение похоронить собаку в уже вырытой кем-то могиле, где она и умерла, что очень поэтично, как по мне, Дейв ответит яростным отказом и унес пса незнамо куда, запретив мне даже следовать за ним, будто опасаясь, что и эту могилу мне вздумается раскопать, — право же, какая глупость!

Но не будем о грустном! Я не жалею о том, что спустился вниз. Не подумайте, вовсе нет! О чем бы мне жалеть: то, что я нашел там, внутри, бесценно, как с точки зрения зоологии, так и с точки зрения антропологии. Подумать только, антрополог… Вот уж кем я не рассчитывал стать в этом походе! А еще расхититель гробниц, что романтично, конечно, по мнению многих женщин, но уж точно не придает человеку чести. Разве что расхищаемая вами гробница очень древняя и тогда ее грабеж сам по себе процесс научного открытия, — во всяком случае именно так я оправдываю свое дерзновение потревожить прах того скелета. Мертвец отплатил мне сполна своим неожиданным сюрпризом в виде припрятанной внутри него змеи и еще несколькими сюрпризами, о которых напишу я ниже. К тому же древние гробницы — это всегда и опасность, придающая любому делу налет мужества и автоматически выводящая его из категории гнусных вещей.

По обнаруженной могиле получается, что мы не одни в этих землях, — что тут скажешь? Признаю, я не был готов к такому повороту событий. Моих знаний истории с лихвой хватает на то, чтобы утверждать с уверенностью, что никаких признаков наличия человека из здешних степей никогда не поступало. Однако же, вот оно, — вещественное доказательство населенности прерий! Лежит на моем столе. Бедняга даже трещит с непривычки, едва ли внушительный вес учебников его к такому готовил, как и меня, разумеется. Одно несомненно: кто-то из представителей человеческой расы был здесь раньше до нас, возможно, есть и сейчас.

Откровенно говоря, это меня не радует вовсе. Часто так бывает, что ответ на один вопрос лишь порождает вопросы новые, — я нередко слышал, как говорили так, но впервые говорю это сам. Мне всегда казалось, что новые вопросы должны радовать исследователя, они ведь подчеркивают остроту и актуальность того, что он делает, по логике именно так и выходит. Однако в данном случае я вынужден констатировать, что на некоторые из вопросов я предпочел был ответ не искать никогда. В частности, я не ищу встречи с дикарями, о нет! Да простят меня все интересующиеся их культурой, я слагаю с себя такие полномочия. Отнюдь не из-за стесненности временем или другими ресурсами, хотя и из-за этого тоже, но в первую очередь, из-за чрезмерной опасности и высокого риска потерять в таких поисках больше, чем смогу в них обрести, если и вовсе не лишиться всего достигнутого мною и походя укоротиться на голову от местной варварской разновидности стрижки.

Не хотел бы я, чтобы меня охаживали такой вот «бритвой». Уверен, что все научное сообщество поймет мое слабодушие, когда увидит мою находку (при том условии, конечно, что мне удастся ее на симпозиум доставить). Там, где в дело вмешивается оружие, прекращается работа ученого, — таково мое мнение, теперь уже авторитетное. Разумеется, если дело не касается теоретиков военного ремесла, — тогда вопрос другой, конечно, хотя и эти в большинстве своим пустозвоны, которые никогда бы не захотели оказаться на поле боя в разгар битвы сами, но готовы обо всем этом писать и на хлеб свой зарабатывают ничем другим, как восхищением чужими подвигами. Меня, однако, никогда не тянуло к боевым построениям, сложностям тактики и стратегии, уверен, как и местных, на этом общее между нами, однако, исчерпывается. Думаю, они с моим отцом бы поняли друг друга, в итоге этой «дружбы», очевидно, в живых осталась бы только одна сторона!

И да, я ничуть не приукрашаю здесь, говоря, что мой стол скрипит от натуги. Топор оказался на поверку куда увесистее своего вида: представьте себе, кто-то из местных «гениев» додумался начинить костяную рукоять и топор сплавом примитивного метала, залив его в полые кости. Вместо того, чтобы лить полноценное оружие, они металлом кости начиняют, чтобы, видимо, когда те измельчаться в муку от ударов по оружию противника или по его черепу, а рано или поздно это происходит, иметь под рукой железную дубину и орудовать уже ею. Дикари-с, что с них взять (впредь обещаю не словоерсить). Загадка того, как топор своим весом не подломил под себя кости покойника, разрешается тем, что, помимо, собственно, рук, оружие головой упиралось в стену, а хвостом в пол. Куда больший интерес, чем описание самого топора или состав сплава, которым был он укреплен и утяжелен, для меня представляют его составляющие органического происхождения. Видите ли, это, несомненно, кости лошади: тазовая и бедренная, однако, судя по их пропорциях, — лошади, умершей, так и не достигнув своей зрелости, — это кости жеребенка, что видно по степени их развитости, но не по размеру, соответствующему размеру костей взрослых особей большинства известных человечеству пород лошадей. Из этого следует закономерный вопрос: если недоразвитые кости детеныша отличаются таким крупным размером, то какого же размера они достигают на пике своего развития? У меня аж мурашки по коже в предвкушении встречи здешних лошадей, — нутром чую, это вполне может стать главным открытием моей жизни!

На этом, однако, дары той сокровищницы, столь внезапно обнаруженной нами в лесу, не исчерпываются! Змея, убившая пса своим ядом и укусившая меня, обладает отличной от известных змей анатомией, а как следствие этого, и другой физиологией и несколько отличным от них образом жизни! До того, как смертельный яд от укуса подействовал, пес, ворвавшись в могилу, успел разорвать ей глотку, прервав жизнь змеи и начав таким грубым образом вскрытие, которое я позднее продолжил уже в более спокойной обстановке родного шатра.

Внешние наблюдения показали очевидную схожесть данной особи с телом гадюки обыкновенной. Найденная змея, однако, по сравнению с ней обладает заметно более укрупненной черепной коробкой, увеличенными глазными отверстиями, двумя рогообразными наростами в передней части черепа. В процессе вскрытия я обнаружил, что к каждому ядоносному клыку змеи ведут каналы от парных желез, одна из которых производит яд умерщвляющего действия, другая, по всей вероятности, нейротоксин для обездвиживания жертвы, который служит в тоже время и болеутоляющим, своим воздействием напоминая известные науке опиаты. Уверен, и состав его не слишком от них отличается. Не имея, однако, возможности провести полноценный анализ состава выделений обоих желез на месте, я ограничился сцеживанием остатков змеиных ядов в пробирки, чтобы по возвращению в столицу, в стерильных лабораторных условиях университета, продолжить начатую в полевых условиях работу.

Отличия от других видов гадюк на этом не исчерпываются. Вскрытие туловища позволило обнаружить удивительные отклонения в строении желудочно-кишечного тракта найденной мною особи. У нее в наличии целых два желудка! Один из которых служит для переваривания обычной пищи, привычной рациону большинства гадюк, другой же, имея меньшие размеры, по всей видимости, перерабатывает кровь жертвы, выпиваемую до заглатывания ее плоти, одновременно являясь и органом кровообразования. Этот орган преобразует кровь жертвы, а затем направляет ее прямо в кровоток змеи, поддерживая, помимо всего прочего, и температуру ее тела, которая в момент питания у змеи повышается по меньшей мере на несколько градусов, — последний факт, однако, требует уточнений, так как ваш покорный слуга на момент его обнаружения был далеко не в лучших из возможных кондиций. Таким образом, напавшая на меня гадюка оказалась тварью кровососущей, как летучие мыши, пиявки или комары! Просто поразительно, насколько иногда…»

Дальше идет еще много сухого научного текста, изредка прерываемого восторженными отзывами ученого о совершенных им открытиях и в свое время наделавшего много шуму в обществе таких же, как он, помешанных на науке лунатиков. Для нашей истории, однако, несущественного в настоящем, но, без сомнений, важного для ее будущих перипетий. Таким образом, Шарль, наконец, обрел свое счастье, пускай и на краткий миг и основанное на несчастье другого человека.

В жизни экспедиции на целую неделю наступило затишье, ничего не происходило, ничто не выбивалось из привычного ритма и даже тот, казалось, слегка замедлил свой ход. Тишь и благодать нависла над прерией легкими перистыми тучами, лагерь был спокоен, люди в нем умиротворились. «При такой-то погодке еще денек в степи я, пожалуй что, и вынесу… Может, и два денька, если с удочкой в руке!» — думали наемные рабочие, изредка поглядывая в небо даже с легким намеком на улыбку. Дискомфорт, вызываемый невозможностью приблизить момент возвращения домой, на фоне этого праздника жизни отошел на второй план, безмятежное небо успокоило людей там, где не сработало даже увеличение суточных выплат.

Только один человек из всей экспедиции так за прошедшие семь дней и не взглянул ни разу вверх. Правда, у Шарля Тюффона были в шатре свои облака, — каракули в его записной книжке! Ученый с головой погрузился в работу. Его никто не беспокоил, пока не было повода. По правде сказать, все уж начали было надеяться, что обзаведясь такими увесистыми доказательствами проделанной работы, неугомонный богатей образумится и прикажет поворачивать назад, но вот однажды в облюбованную экспедицией приречную долину пожаловали гости.

Одним утром полы шатра раздвинулись и внутрь вошел Брэндон. Охлаждение между Дейвом и Шарлем заметили все в лагере, не укрылось оно и от опытного взора следопыта. До приключения со змеей, стоившего жизни Баскету, Брэндон переживал, как бы Шарль не повлиял на неокрепший разум его сына, задурив тому голову своей научной ерундой и россказнями о сладкой столичной жизни. Он уже видел первые ростки этого влияния и был категорически против него, но благоразумно решил обождать, до поры до времени не вмешиваясь и не вставая между ними, — эта выжидательная тактика, принятая им, имела свой успех. Когда Шарль и Дейв в недавнем времени поссорились из-за гибели пса, Брэндон, отлично зная характер своего сына, вздохнул с облегчением, — в той могиле неизвестного воина они похоронили свою едва начавшуюся дружбу. Теперь дурного влияния Тюффона можно было не опасаться, все вернулось на круги своя.

«Поссорились? Тем лучше для Дейва! Я бы не доверил этому и хворост собрать для костра, — думал он про себя, — остались бы все без ужина, еще бы и спасать его пришлось, чего доброго! Уж столько раз бывало… Сущий ребенок, честное слово, а строит из себя не пойми какую шишку! Такой великан мысли, что за завесой туч, окружающих его голову, ничего внизу себя не видит, но вместо того, чтобы опуститься к нам, простым смертным, он просто шагает семью милями наощупь. Но человек, в сущности, не плохой, вроде, — порядочный… Жалко, что бестолковый! Много добра бы мог сделать для нас, простых смертных, с его-то деньжищами и умственной одаренностью, да только применяет он их не в ту степь, великан… Ну да черт с ним! И на нашей лужайке засияет солнце! А Тюффон… Пока платит исправно и не требует невозможного, может быть во мне спокоен, — я на его стороне!» — таково было мнение Брэндона на счет своего работодателя, не вполне лестное и гладкое, его отрицательные стороны, однако, им никак не афишировалось среди людей, что шло весьма на пользу поддержанию порядка. Вздумай он бунтовать, рабочий люд, всецело преданный ему, восстал бы по первому же зову. Однако старый охотник был отнюдь не дурак, по крайней мере достаточно умен, чтобы понимать, что они с Шарлем в одной лодке. Рассудительный Брэндон был последним человеком, который стал бы выбивать опору из-под своих же ног. В тот судьбоносный для всей экспедиции час, его лицо в момент обращения к ученому выражало крайнее волнение, в обычное время и при обычных обстоятельствах северянину совсем не присущее.

Брэндон снял шляпу и на некоторое время замер, будто в нерешительности, едва переступив через условный порог границы шатра. Удивительно, но это было так. Вести, с которыми он пришел на этот раз, были отнюдь не пустяковыми и должны были в скором времени значительно повлиять на дальнейшую судьбу экспедиции.

— Ах, Брэндон, это вы! — Шарль наконец заметил коренастую фигуру охотника. До его прихода ученый был занят тем, что протирал колбы с заспиртованными в них детенышами найденной змеи, поминутно любуясь на них. Все они были изъяты из змеиного брюха и в свое время послужили поводом для повторного и более детального прочесывания местности. Несмотря на понимание бесперспективности этой затеи, Шарль пустил все усилия на то, чтобы отыскать отца неродившихся детенышей, однако, увы, это его начинание постигла неудача. — Ну разве они не прекрасны?! — спросил молодой Тюффон, переводя взгляд с Брэндона на колбу в своих руках и обратно. Он держал ее с той же бережностью, с которой отец держит своего первенца, если только не баюкая при этом.

«Да будут милосердны боги к той блаженной, которая согласиться стать его женой…» — подумал следопыт между тем, но вслух сказал совершенно другое:

— Месье, я прибыл сообщить вам одну крайне важную новость… — неуверенно начал Брэндон, во весь путь с равнин в шатер размышлявший над эпитетом к слову новость, в конечном итоге остановившись на нейтральной крайней важности известия. Брэндон не сомневался в том, как воспримет его Шарль, а также в том, что он первым делом предпримет после их встречи, однако это был как раз тот самый неприятный случай, когда интересы лидера и подчиненных ему людей расходятся настолько, что прямо-таки кардинально противоположны друг другу. — Видите ли, Шарль, насколько я могу судить, мы больше не единственные обитатели гостеприимных берегов Йеллоуотер…