– Так вы, ребята, летчики?
Я с трудом мог его понять. Слова фактически звучали как: «Тавы ребя-я-я лета-а-а», с растянутыми гласными звуками. У меня хороший слух, я быстро имитирую чужие акценты и слова. Но в данном случае я был готов признать поражение. Мужчина вернулся в дом и позвал мисс Бедлоу, которая появилась почти сразу: аккуратная бесцветная женщина в старомодном шерстяном платье. У нее была одна комната, она могла пустить нас на ночлег, но нам придется спать вместе. Она сказала, что плата – доллар с человека плюс двадцать пять центов, если понадобится завтрак. Она могла приготовить нам и ужин. За свинину и зелень следовало заплатить еще тридцать центов. Майор Синклер серьезно заметил, что цена вполне разумная (думаю, что женщина запросила столько, сколько осмелилась), и мисс Бедлоу успокоилась и предложила нам войти. В доме пахло плесенью и горячей едой. Мебель, занавески и ковры были потертыми, но чистыми. За исключением некоторых внешних отличий, практически то же самое при подобных обстоятельствах можно увидеть в доме украинского мужика. Таково было мое первое реальное столкновение с американскими крестьянами, и опыт оказался очень печальным. Полагаю, я ожидал большего от Соединенных Штатов. Мы поднялись по скрипучей лестнице в нашу комнату, избавились от летного снаряжения, вымылись в ванне и снова спустились, чтобы познакомиться с другими гостями. Две пожилых вдовы, толстяк, мрачный батрак и молодой идиот – все они отнеслись к моему акценту с насмешливым удивлением. Когда майор Синклер сказал им, что я из Англии, выражения их лиц практически не изменились.
Сначала заговорил толстяк. Он служил во Франции больше года. Он слышал, что в Англии хорошо. Англия похожа на Францию? В некоторых отношениях, сказал я. В других она больше похожа на Мэриленд. Он никогда не был в Мэриленде. Он слышал, что там тоже неплохо. Он некоторое время хмурился, а затем высказал свою точку зрения: Франция могла быть еще лучше, если б не ужасы, которые там натворили боттти. Пожав плечами, он добавил:
– Но я считаю, что теперь она стала чище, чем была.
Я сказал, что раны Франции заживают.
Майор Синклер заметил, что мне трудно говорить, и взял беседу на себя. Я и правда понимал местных не многим лучше, чем они меня. Майор объяснил, где мы сели и почему. Ему также удалось немного рассказать о ку-клукс-клане, о проблемах белых, связанных с черными рабочими. Толстяк сказал, что у них никогда не возникало затруднений с местными черномазыми, разве что какой-нибудь парень перебирал самогона, и тогда за дело приходилось браться шерифу Карфагена.
– Вы сказали – Карфагена? – Я подумал, что ослышался.
– Именно, – подтвердил толстяк, которого удивила моя очевидная заинтересованность. Он вежливо ожидал от меня каких-то пояснений.
– Везде есть Карфагены, – улыбаясь, произнес Синклер. – И Лондоны, и Парижи, и Санкт-Петербурги. – Он обернулся к толстяку. – Тогда мы не слишком сильно сбились с курса. – Он развернул карту. – Вот Пайн-Блафф. А вот здесь – Литл-Рок. Да, теперь я вижу. – Он улыбнулся. – Мы наверняка будем там завтра к полудню, – сказал он мне.
Как и я, майор Синклер почти не притронулся к отвратительной тюре из жира и бесформенных овощей, которую нам поднесли. Мы пожелали всем доброй ночи и вернулись в комнату. Там мы легли не раздеваясь и кое-как проспали до рассвета. Я выглянул из узкого окна, посмотрел на голые деревья и дырявые крыши и с облегчением обнаружил, что ветер поутих. Серые тучи разошлись, утреннее солнце поднималось в небо, в котором повисли массивные кучевые облака, – все предвещало сухую погоду.
Позавтракав овсянкой и беконом, мы расплатились с мисс Бедлоу. Она сказала, что, судя по всему, сможет помочь с нашим аэропланом. Пройдя по грунтовой дороге мимо пары-тройки домов, во дворе, заваленном старыми покрышками и ржавым металлом, мы обнаружили двух жилистых молодых людей, которые бездельничали на крыльце, так сильно прогнившем, что половина ступеней провалилась. Это были Бобби и Джеки Джо Дэлли. Майор Синклер быстро договорился с ними, и мы вчетвером вернулись туда, где был пришвартован наш транспорт. К тому времени слухи о нашем прибытии распространились, очевидно, по всему селению. Мы оказались в центре внимания. Сначала белые дети, а потом женщины и старики столпились вокруг нас. Качающийся газовый баллон «Рыцаря-ястреба» мы увидели лишь тогда, когда оказались в негритянской части. Афроамериканцы, держась в стороне от белых, столпились поодаль, когда наша процессия вышла в поле.
Меня начинало тревожить количество этих людей, а также их молчание – оно казалось зловещим. Эти голодные нездоровые лица могли принадлежать каннибалам. Мне стало дурно. Черные или белые – я уже не замечал особой разницы. Они окружали нас, они стояли в рваном, чиненом тряпье, с тонкими неловкими конечностями, бессмысленными глазами, красными ртами. От них исходило ужасное зловоние. Я чувствовал, что вот-вот начнется истерика. Я очень хотел, чтобы небольшая порция кокаина помогла мне поправить нервы, но порошок лежал в моем багаже. Майор Синклер казался невозмутимым. Я ничего не говорил о своих страхах и все же сохранял уверенность, что эти люди никогда не позволят нам оторваться от земли, что они в любую секунду набросятся на нас, лишат всего имущества, сорвут самую плоть с наших костей и пожрут ее. Я чувствовал дрожь в коленках – все больше тощих тел собиралось вокруг меня. Синклер улыбался. Он шутил с ними. Неужели он не видел того, что видел я? Это был истинный Карфаген! Выродившееся отребье человечества, жаждущее забрать все, ради чего я трудился; невежественные, безнадежные, тупые враги цивилизации, столь же неспособные вообразить или создать лучший мир, как те негодяи, от которых я сбежал в Киеве, как те евреи, от которых я спасался в Александровской, или глупые дикари из внутренних районов Анатолии. Только огромным усилием воли я заставил себя пошевелиться. Во рту пересохло, колени подгибались, сердце стучало с ужасающей частотой. Синклер мог подумать, что я действую неразумно, но подобная нищета никогда не угрожала ему. А я знал: если мы как можно скорее не доберемся до дирижабля, эта толпа нас поглотит. Им нужно было все, что мы перевозили. Они ненавидели нас за то, что у нас был воздушный корабль. Они завидовали, потому что мне удалось создать нечто подобное. Они ненавидели каждого, кто отличался от них. Все новое несло перемены, угрожало отвратительному течению их жизней. Они готовы были защищать привычный порядок любой ценой. Кусок металла шевелился у меня в животе. Голова кружилась. Я не мог бежать. Desidero un antisettico![238] От них пахло болезнями. Масса увеличивалась, давление росло. Я не мог дышать. Меня окружали скелеты с огромными жадными глазами, они тянули свои кривые когти к тому, чего не могли даже назвать. Я отказывался присоединиться к ним в лагерях, хотя они говорили, что я – их брат. Именно так они вербуют людей. Я никогда не стану мусульманином. Я устою против соблазнов Карфагена. Я бился с Карфагеном хитростью и отвагой. Я знаю его уловки. Я слышал его завораживающее нытье, его рассказы о нищете, его мольбы о сочувствии, его льстивый шепот. Они были готовы на все, чтобы удержать меня. Они говорили, что я такой же, но это ложь. Один несчастный случай с ножом – и они уже говорят, что я – один из них! Нелепое решение моего отца – и я лишен своего наследия. Мое будущее похищено, я лишился своего места в мире. Карфаген рассеивался, как ядовитый газ. Бродманн искоса смотрел на меня, выглядывая из-за облаков. Мой живот сжимался.
Я едва сумел подняться по лестнице в кабину. Меня смущали эти ужасные глаза. Негры выкрикивали что-то нечленораздельное и подпрыгивали. Некоторые дети смеялись. Другие плакали. Майор Синклер говорил со мной, когда усаживался в переднюю кабину, но я не слышал его. Мое дыхание было неровным. Они все еще могли сбросить нас в эту желтую грязь. Я надел очки и прикрыл глаза – теперь им не увидеть моих слез. Майор Синклер взмахнул рукой. Он был спокоен и самоуверен. Эти негодяи подхватили наши веревки и потянули нас над полем. Вся толпа побежала следом. Они что-то вопили: странные, скотские завывания. Майор Синклер закричал мне: «Лебедка! Поднимайте якорь, дружище!» Меня мучила жажда. Я не мог ответить. Все еще дрожа, я повиновался. Я мог видеть, как разевались жадные рты, показывая гниющие зубы, как жадные руки проникали в самое мое существо. Я ничего не должен Карфагену. Я – истинный славянин. Во мне нет их крови. У меня нет перед ними никаких обязательств, нет ни жалости, ни милосердия, ни братства. Их дыхание воняло нищетой. Они были моими врагами. Я чувствовал это – в их одеждах, в их еде, в их хижинах, в их полях. Я кричал им вниз, чтобы они освободили меня и отпустили веревки. Они бежали, напоминая огромную волну, сметающую дамбу, – подлинное наводнение человеческого отребья. Грязные мальчишки все еще держались за якорь, отказываясь его отпускать. Их вопли заполняли мою голову.
Я не хотел ничего такого. Я не был ко всему этому готов. Они – несчастные слуги отчаяния, враги оптимизма, послушные рабы большевизма. Карфаген снова воскрес, не просто в Арканзасе, в Миссури или в Луизиане, но во всех частях Соединенных Штатов – словно симптомы рака. И в Европе тоже. На Востоке он уже завладел всем. Повсюду невежество, голод, фатализм, дурная кровь, слепота. Они сидели в своих штетлях, а потом начинали стучать большие барабаны и гудеть медные трубы, и тогда Карфаген поднимался и, улыбаясь красными губами, тянулся за копьем и щитом. Он облизывал толстые губы и смотрел уверенно и завистливо на плоды наших трудов, на урожай нашей цивилизации. Его черные глаза ярко светились, и из горла доносилось низкое рычание, когда он потягивался и испытывал свою силу, и его сердце переполнял гнев, обращенный против тех, кто пытался уничтожить его, кто сумел добиться преимущества за счет морали и храбрости. И его смуглые руки извивались в предвкушении. Его голодное, мерзостное дыхание слышалось в переулках города, среди лачуг и убежищ, среди шатров и палаток, оно разносилось над пустырями и полями – и в конце концов этот звук заглушал все остальные. Он заглушает гимны и молитвы истинных христиан. Наши прекрасные песни и наши стихи, чистые голоса наших маленьких девочек, наши клятвы – все исчезает в отвратительном реве. Смеющийся Карфаген стоит на руинах наших грез. Наша кровь бежит по его подбородку. Наши памятники обращаются в пепел под его ногами. Зверь победил! Бессмысленная толпа правит землей. Хаос становится единственно возможным состоянием человека. Я это предсказывал. И мы, узревшие знамения (как знамение Божье, ниспосланное, когда Он опустил дирижабль на землю), не утрачивали бдительности. Таков был наш долг – предупреждать всех, кто захочет слушать. Борьба не закончена, хотя мы проиграли очень много сражений. Они никогда не сделают меня мусульманином. Я не склонюсь. Я держу спину прямо. Меня не обольстить приятными фантазиями. Я справлюсь с самыми ужасными заблуждениями. Gehorsam nicht folgn. Ich bin baamter! Bafeln! A mol, ich bin andersh[239]. Разве они не понимают? Я не знаю их языка. Подол – ничто. Каждый должен работать, где может.
Они долго смеялись своим шуткам, но наконец отпустили веревки, и наше судно вырвалось на свободу. Они играли с нами, наслаждаясь властью. Руки, и белые, и черные, махали нам, качались, как чахлые тростинки. Я пытался вернуть самообладание. Майор Синклер все еще не понял, как близок я был к поражению. Мы все еще поднимались в серебристое небо. Я так радовался, что покидаю Карфаген. Литл-Рок ждал нас. Мне не верилось, что впереди могут подстерегать еще более ужасные испытания.
Они заперли меня в Спрингфилде, когда розы были в цвету. О Эсме, моя сестра, ты так и не приехала повидаться со мной! Они стерли мое имя из твоей памяти. Теперь я знаю, как они действуют. Они сказали тебе, что меня не существовало. Они хотели забрать тебя. Карфаген набросился на нас и унес тебя. Они погубили мою мать. Мать, они превратили тебя в пепел? Твои кости сгорели в их отвратительных ямах, где голодные солдаты бродили по тлеющей человеческой плоти, и автоматы трещали день и ночь, и звуки проклятий отражались эхом в ущелье, в котором мы с Эсме когда-то играли. Ты осталась с ней, Эсме, или ты была уже мертва, стерта в порошок непримиримыми машинами стального царя? Или ты искала утешения среди мусульман в карфагенском лагере для военнопленных? Я не видел тебя в Спрингфилде, но Спрингфилд – это дюжина различных поселений. Карты меняются, меняются и места. Мои летающие города будут знать, куда им лететь. В отделении полиции мне говорят, что ничего не могут поделать с афроамериканцами. Они сочувствуют мне, но у них связаны руки. Мы все боимся говорить откровенно. Великие движения были подавлены, наши герои умирают в цепях или уже убиты. Только посредственностям позволяют жить. Они – тени, оставленные Карфагеном, чтобы обмануть нас, чтобы заставить поверить, будто наш мир еще существует. Но меня не обманут. Я не сдамся. Они не смогут запереть меня в своих лагерях, в своих гетто, в своих городах среди черномазых и безродных, за колючей проволокой. Я не стану носить их печать. Я не такой, как они. Я достоин лучшего. Какое они имеют право называть меня мишлингом? Halbjuden?[240] Меня предали еще до рождения. Das Blut gerinnt. Das Blut gerinnt[241].
Как и обещал майор Синклер, мы прибыли в Литл-Рок к полудню. Наши красочные листовки падали на аккуратные борозды улиц, как семена на весенние поля. Малочисленная толпа приветствовала нас, когда мы пришвартовывались в небольшом парке в предместье. Мы приняли на борт деньги, за которыми, собственно, и прилетели, заправили горючим наш бак и быстро отправились дальше, в Тускалусу. Болезнь, которая одолела меня в Карфагене, казалось, отступила вскоре после того, как мы покинули Литл-Рок. Когда мы плыли над ровными крышами Тускалусы, я окончательно выздоровел. Я начал думать, что отравился, поскольку мой организм плохо принимал свинину. Ветер дул нам в спину, небо сияло синевой, а мы взяли курс на Атланту, главный город Юга, центр мира, который некогда считали сокрушенным и побежденным. Теперь он возродился, как огненный мстительный феникс. Атланта, сожженная дотла безжалостными врагами, истерзанная, разграбленная и брошенная на верную смерть, вскоре собралась с силами. Ее огромные серебряные башни поднимались над пустошами. Белые извилистые дороги протянулись в ее небесах. Я видел Атланту издалека, и она была восхитительна. В ее сердце сияла огромная золотая корона. Теперь, когда погода улучшилась, майор Синклер снова находился в превосходной форме. Сельская местность, простиравшаяся под нами, казалась все более уютной. Город, полускрытый рядами темно-зеленых сосен, выглядел чистым и современным – ничего подобного я не ожидал. Но, не достигнув золотого купола, мы повернули на север от Стоун-Маунтин и направились к обширным землям Кланкреста, обиталищу Имперского мага, центру ку-клукс-клана.
Мы прибыли к вечеру, пролетев над бровкой холма к широкой лужайке, окружавшей декоративное озеро, в котором бурлил фонтан. Аккуратные дорожки пересекали зеленые поля. Чуть выше стоял большой дом, настолько роскошный, что ему позавидовал бы сам царь. Это было воплощение изысканного южного вкуса, с мраморными колоннами и портиками – неогреческий особняк, внушительный и безмятежный, озаренный теплыми лучами февральского вечернего солнца. Представлялось, как какой-нибудь житель Джорджии прогуливался здесь верхом в золотые деньки накануне гражданской войны. Когда майор Синклер аккуратно посадил «Рыцаря-ястреба» у озера, негритянские слуги, облаченные в безупречные красно-бело-синие мундиры в колониальном стиле, выбежали из дома и ухватились за наши тросы, подтащив дирижабль к паре столбов, установленных около дома, очевидно, именно для этой цели. Затем нас постепенно опустили на землю с помощью лебедки, и судно твердо встало на якорь. Мы с легкостью спустились на траву. Майор Синклер, как обычно, доброжелательный и вежливый, поблагодарил негров и попросил их отнести наш багаж в дом. Осмотрев мраморные с синими прожилками полированные стены и высокие окна Кланкреста, я решил, что обиталище Имперского мага уже на равных соперничало с Белым домом, который я видел в Вашингтоне и счел не слишком внушительным.
Мы направились по широкой мраморной веранде к центральному входу в здание и как раз свернули за угол, когда навстречу нам вышел сам мистер Кларк. Для меня встреча с этим скромным, интеллигентным человеком была по-настоящему волнующей – я бы не так волновался, даже если бы столкнулся с самим мистером Хардингом. Мистер Кларк, одетый в легкий серый костюм, шел к нам легко и изящно. Он со своей семьей как будто жил в этом особняке всегда. Мистер Кларк вел себя спокойно и вежливо, как настоящий ученый, тем самым подтверждая мое мнение: он был прирожденным джентльменом, которому от природы свойственно спокойное чувство собственного достоинства. Он радушно пожал нам руки, спросил, как прошло путешествие, и выразил удовольствие, что я решил присоединиться к клану.
Майор Синклер с улыбкой рассказал о нашем вынужденном пребывании в Карфагене.
ebooksa